Этой теплой июньской ночью она плакала, вспоминая ту далекую августовскую ночь, и слезы застилали ей глаза. Ее Анджело, редкой силы человек, способный, казалось, перевернуть целый свет, был сражен невидимым, но беспощадным врагом — роковой для него болезнью. А она, нежная и терпеливая Эльвира, которая надеялась найти в браке с ним свое маленькое женское счастье, осталась на этом свете одна, в плену ужасной нищеты, с пятью детьми, которых надо растить. Тогда она была молода, красива, счастлива, а теперь она ничто — безропотное создание, изнуренное тяжелым трудом и лишениями, без мечты, без надежд, без радости. И, вспоминая ту далекую августовскую ночь, когда развеялись ее первые девичьи мечты, она услышала, как на колокольне Сан Лоренцо пробило полночь, и наконец заснула.
Услышав, что на колокольне Сан Лоренцо пробило пять раз, Чезаре по привычке проснулся и спустил ноги с постели, протирая глаза. Мать уже ушла на работу, а Джузеппина еще спала. Остатки вчерашней поленты и хлеба стояли посреди стола. С трудом парень очнулся и собрался с мыслями; но, вспомнив, что сегодня ему не надо идти на фабрику, не стал терзаться, а снова улегся и заснул глубоким спокойным сном.
Он проснулся от голоса Риччо, который звал его со двора. Чезаре спрыгнул с постели и босиком, в одних трусах подбежал к кухонной двери. Во дворе, залитом солнцем, рылись куры и бегали дети. Народ был уже на работе.
— Есть новости. — Риччо был весел, а его непокорная шевелюра еще больше подчеркивала плутоватое выражение лица.
— Представляю, что это за новости. — У Чезаре был другой характер, и зажечь его было нелегко.
— Давай быстрей, — настаивал Риччо. — Такое дело, что надо живо решать.
— Одеваюсь и выхожу, — сказал Чезаре, закрывая дверь.
Он натянул старенькие брюки из бумазеи и рубашку, взял кусок хлеба, который Джузеппина положила для него рядом с миской, и вышел во двор к другу. Таким шумным, залитым солнцем Чезаре не видел свой двор с тех самых пор, как начал ходить на фабрику. Он походил на человека, только что выпущенного из темной камеры. Солнечный блеск причинял боль глазам, и Чезаре прищурился.
— Так что нам надо решать? — спросил он, оказавшись рядом с другом.
— Пошли быстрей, по дороге расскажу.
Они зашагали к центру, держась ближе к обочине дороги, пропуская повозки, лошадей и редкие автомобили.
— В Крешензаго, — начал рассказывать Риччо, — открылась прачечная. Называется «Современная прачечная». Мне сказали, что там требуются парни.
— Это женское дело, — заметил Чезаре, жуя на ходу. — Стирать — не мужское занятие.
— Ты говоришь так, потому что думаешь, что эта прачечная такая же, как в Навильо, — возразил ему Риччо. — У них и вправду работа для женщин. А современная прачечная — это совсем другое дело. Там машины, оборудование. Это как фабрика, только там стирают горы вещей.
— Не знаю, — с сомнением протянул Чезаре. — Если там машины, то скорее без работы останутся женщины прачки, чем появятся новые рабочие места. Новые машины всегда только отбирают кусок хлеба у бедняков.
— О чем ты говоришь! — хлопнул его Риччо рукой по плечу. — Ты ничего не понимаешь. В современной прачечной делаются большие дела. Там стирают белье для казарм всего Милана: одеяла, обмотки, форму, портянки, наволочки, простыни…
— Как будто солдаты спят с простынями и наволочками, — заметил Чезаре.
— Ну, офицеры, унтер-офицеры. У кого есть чины, живут хорошо, как синьоры.
— Вполне возможно. — Чезаре не хотелось соглашаться с этим, но замечание старшего друга его убедило.
Он наклонился и вырвал пук травы.
— Говорю тебе, это прекрасный шанс для нас.
— И где эта прачечная? — спросил Чезаре. А когда он спрашивал о подробностях, это был добрый знак.
— Я же тебе сказал: в Крешензаго, — Риччо показал направление рукой.
— Далековато. Ведь это на другом краю города.
— А разве на фабрику ходить было близко?
— Тут будет по крайней мере на полчаса больше ходу. — Чезаре мерил путь не километрами, а часами.
— Подумаешь, какой труд! — Риччо был полон энтузиазма, который понемногу заражал и его друга.
Прежде чем выйти на пьяцца дель Дуомо, они, чтобы не выглядеть оборванцами, надели башмаки, которые несли как обычно через плечо. Вместо того, чтобы идти по корсо Венеция, а потом по корсо Буэнос-Айрес, они срезали по корсо Монфорте, чтобы добраться до Порта Виттория. Они удлинили себе путь еще на часок, но зато поглазели на потрясающие конструкции нового миланского рынка, о котором все тогда только и говорили. Было лето, светило солнце, они были молоды, и в их распоряжении был целый день.
— Вот это да! — Риччо уставился на это чудо из стекла и металла, созданное человеком. Он был горд, что живет в городе, где возводятся такие ультрасовременные сооружения.
Рыночная площадь вся была запружена повозками и тележками; продавцы и грузчики, оптовики и просто покупатели подобно трудолюбивым муравьям сновали по ней.
Они долго бродили меж торговых рядов и лотков, заполненных овощами и фруктами, борясь с искушением унести за пазухой пару персиков или груш, как делали, забравшись в чей-нибудь сад, но солнце подсказало им, что пора идти дальше — им предстоял еще немалый путь.
— Итак, вы бы хотели работать здесь? — Женщина смерила ребят уверенным взглядом хозяйки.
— Да, — ответил ей Риччо.
Чезаре же смотрел на нее молча. Это была красивая женщина лет тридцати пяти, с широким круглым лицом, всегда готовая разразиться смехом, немного грубоватым, быть может, но искренним и сердечным. Воровским взглядом он скользнул по ее пышной груди, по крутым бедрам, отметил тонкую талию, чувственные губы, тяжелые золотые серьги в ушах и даже бархатистую родинку на подбородке, которую не мог скрыть легкий слой пудры. Особое изящество придавали ее облику волосы: тонкие, светлые, с медным отблеском, они были собраны на затылке в пышный пучок. Все называли ее просто «хозяйка» и знали, что она, хотя и ворчлива, но добра. Она была вдова, но несла свое вдовство, как медаль за доблесть — медальон с миниатюрой покойного мужа неизменно красовался у нее на груди. Разговаривая, она невольно трогала его рукой, как бы удостоверяясь, что он на месте.
— Пойдемте со мной, — велела она и повела их в прачечную.
Здесь топились огромные печи, на которых кипели полные чаны белья, а приставленные к ним женщины все время помешивали его длинными палками, стоя на высоких табуретах. Запах щелока хватал за горло, а вырывающийся из чанов пар делал воздух непереносимо влажным. На лугу перед прачечной на длинных веревках были развешены одеяла, простыни и разное другое белье.
