– Полина! – громко позвал он, обрадованный, наконец, тем, что ожидание завершилось, и махнул ей рукой.
Она не без труда вырвалась из потока.
Счастливая улыбка, летящая походка, искорки в глазах.
– Привет!
– Садись в машину, – отнюдь не любезно буркнул он и, не обращая более никакого внимания на женщину, пошел к машине.
Улочка старого центра Москвы была узкой, движение односторонним, а поток машин плотным и не прекращающимся.
– Где ты работаешь? Возвращаешься в ночи.
Она как-то странно посмотрела на него, улыбнулась.
– В детском саду. Воспитательницей.
– Сопливые носы, горшки и манная каша?
– Вроде того.
– Почему вдруг детский сад?
– Я из провинции.
– В институт «провалилась», а потом не свезло? И что ты так долго там, в своем детском саду? – не скрывая раздражения, спросил Обнаров. – Горшки мыла? Сломанные игрушки по местам расставляла? Или целовалась с папашей, пришедшим забрать свое чадо? Ну?! Чего молчишь?
– Это был мой старый знакомый. Мы не виделись шесть лет, – пошутила она.
Обнаров выразительно посмотрел на нее.
– Ты с придурью, или юмор у тебя безобразный? Хотя… – он пренебрежительно фыркнул. – Человек имеет очень маленький набор стереотипов поведения. Если ты со мной сразу, значит, и с другим – сразу. Забеременеешь от папашек, на меня ребенка не вздумай вешать! Кстати, прости, не купил тебе цветы.
– Ерунда, Костя, я не люблю срезанные цветы.
Обида звучала в ее голосе. Его слова ранили глубоко и больно. Но Обнаров не замечал.
– Метро – это как понимать? Машину разбила? Еще, наверное, кредит за нее выплатить не успела.
– Поставила в сервис на два дня. Нужно тормоза посмотреть и поменять резину. Я ведь на «запаске» ездила после того деревенского прокола.
– У тебя вся жизнь один сплошной прокол. Знаешь, почему? Потому что ты бесхребетная! – не дожидаясь ответа, ядовито заключил он. – Живешь в Москве, где тысячи возможностей, но ничего не хочешь, никуда не стремишься. Если ты никуда не стремишься, никуда и не придешь! Нянчишь чужих детей, когда своих давно пора иметь. Ни дома, ни семьи, ни денег, ни мужика… Вот, что ты молчишь?! Тебе же неприятно? Ну, обидься! Начни выговаривать мне! Что, феномен узнаваемого лица? Забудь о том, что я Обнаров!
Полина улыбнулась чуть виновато.
– Отчасти ты прав, Костя. Я хочу быть бесхребетной. Я не хочу никуда стремиться. Я хочу просто жить. Потому что в погоне за целью жизнь проходит. Цель – всегда будущее. Я хочу жить в настоящем. Здесь. Сейчас.
Обнаров покосился на нее.
– Точно с придурью.
– Куда мы едем? – все-таки овладев собою, спросила Полина.
– В ресторан. Жрать охота!
Ели изысканно приготовленное мясо с трюфелями, вкуснейшие овощные салаты, запивая все это березовым соком. От алкоголя Полина отказалась наотрез, Обнаров тоже не стал искушать судьбу. С некоторых пор, спасибо Егору, он предпочитал ездить трезвым.
Ужин был исключительно поглощением пищи. Обнаров ел небрежно, неаккуратно, был молчалив, невнимателен.
– Костя, о чем ты все время думаешь? Ты совсем не замечаешь меня.
– О работе, – отрезал Обнаров тоном, не допускающим дальнейших вопросов.
Когда подали кофе, Обнаров закурил, спросил:
– Как тебе здесь, воспитательница? Держу пари, такие роскошные места ты только по телевизору видела.
– Здесь очень хорошо и уютно. Повар хороший. Нужно бы его поблагодарить, сказать несколько теплых слов.
Он выпустил вверх сигаретный дым.
– Перебьется. Так что там было у вас с папашкой? Твое детсадовское увлечение не идет у меня из головы.
– Костя, у тебя что-то случилось?
– Случилось, – не задумываясь, ответил он. – Но тебя это не касается.
– С Егором все в порядке?
– В полном. Он в Питере, у бабушки.
– Почему ты не заберешь его к себе?
– От советчиков тошно!
В день рождения жены Обнаров всегда не находил себе места. Ее смерти он так и не смог принять. Говорят, что счастье – это разница между ожиданием и реальностью. Эта разница из-за несправедливости и грубости к ним реальности превратилась в несчастье, растянувшееся кошмаром для Обнарова на годы.
Она улыбнулась. Улыбка была открытой, доброй, нежной.
– Я все-таки думаю, тебе нужно мне все рассказать. Тебе будет легче.
– Что ты понимаешь?! – раздраженно выдохнул он. – Копаешься, как гусыня, в сопливых носах. Сюсюкаешь. Мусюсюкаешь. Жалеешь… Меня жалеть не надо. Не поможет.
– Каждому хочется, чтобы его поняли и пожалели, и по голове погладили. Ты не исключение.
– Смысл?
– Это поможет тебе вновь стать сильным.
Обнаров усмехнулся, грустно, с издевкой.– Давай попробуем. Едем ко мне, воспитательница. Начнешь меня жалеть.
Лунный свет на мягких кошачьих лапах крался к ее подушке. Еще немного, еще чуть-чуть, и смелым художником-импрессионистом он раскрасил светом и тенью ее лицо, подернул серебристой паутинкой ее черные волосы, лег полутенью на изгиб шеи, спускаясь все ниже и ниже, к загадочным полутонам.
Он любовался ею, купающейся в лунном свете.
– Спасибо тебе, – отчего-то шепотом сказал он.
Она отвернулась, как можно ровнее произнесла:
– За что?
Он осторожно протянул руку, нежно, едва прикасаясь кончиками пальцев, погладил ее по щеке.
– За то, что ты есть. Такая…
– Какая?
Он не ответил, он притянул ее к себе, обнял и так уснул, спокойно и безмятежно.
Утро ворвалось в его жизнь ярким солнечным светом, запахом горячего кофе, задорной детской песенкой из телевизора на кухне и ее улыбкой.
– Который час?
Она присела на краешек кровати, подала ему кофе.
– Уже поздно. Восемь тридцать. Просыпайся.
Обнаров отхлебнул кофе, одобрительно кивнул.
– Ты очень красивая сегодня. К чему бы это?
– Просто утро.
Она склонилась к нему, легонько поцеловала в щеку.
– Я побежала.
Она подхватила сумочку и пошла к двери.
– Я отвезу тебя.
– Нет-нет. Я возьму такси.
– Завтра у меня спектакль. Значит, в двадцать три тридцать у служебного входа.
На кухне его ждал завтрак: овсянка и яичница с беконом, как он любил. Так всегда готовила жена. Обнаров одобрительно хмыкнул:
– Даже…
Он пошел в ванную. Помадой на зеркале было написано: «Прощай. Забудь меня».
Кровь прилила к голове. Злость вперемешку с уязвленной гордыней накатили, размазали.
