Два десятка лет спустя, когда я сидел в тесной комнате отеля на Седьмой авеню на Манхэттене, анализируя обломки моей жизни, ожидая самолет, который доставит меня домой, я знал лучше других, что любовникам необходим дар рассказчика. Им нужно рассказывать друг другу истории постоянно, чтобы удерживать друг друга от исчезновения.
Страстная любовь не имеет отношения к очевидным атрибутам любовника — классу, интеллекту, внешности, характеру. Она имеет отношение только к историям, которые любовник может рассказывать. Когда истории волнующие, сложные, проникновенные и отчаянно правдивые, как великое произведение, тогда это любовь.
Когда истории плохие, их грамматика небрежна, жизненная сила слаба, сюжет безвкусный, тогда это тоже любовь.
Истории, которые любовники рассказывают друг другу ― о них самих, их прошлом, их будущем, их уникальности, их неизбежности, их непобедимости. Истории об их мечтах, фантазиях, укромных уголках и трещинах их страхов и извращений. Те, кто может рассказывать истории о силе, создают сильную любовь. Те, кто лишен этого дара, никогда не знают эмоций.
Любовь — это история, вино в бутылке. Рассказчик — просто бутылка, которая имеет значение, пока пьется вино. Огромные бутылки умирают на полке, если там нет вина, если истории сочиняются с трудом.
Мы все знаем прекрасных людей, которые никогда не любили
Как великое произведение, истории, которые любовники рассказывают друг другу, могут быть о чем угодно и могут рассказываться любым тоном. Они могут обладать богатством языка Диккенса или быть свободными, как слог Хэмингуэя; они могут быть подробными, как у Джойса, или поражать, как Кафка; они могут быть безумными, как у Льюиса Кэрролла, или печальными, как у Томаса Харди. Они могут быть какими угодно — мрачными, смешными, философскими, сумасшедшими.
Но они должны быть правдивыми.
Даже в обмане великие произведения правдивы.
Даже в обмане великая любовь истинна.
Поцелуи ведут к болезням,
Которые мы ненавидим.
Но поцелуй меня быстро, малышка,
Поцелуй меня, я сделал прививку.
Физз выучила эту песенку, когда училась в Джорхате. Однажды вечером в моей комнате она попробовала ее на мне как стимул. Это было похоже на выстрел ракеты в плотину. Воды моего желания вырвались, затопив все вокруг, и ничего не стало видно, кроме желания.
Это было странно, потому что годы я довольствовался только тем, что мог держать ее за руку. Через несколько месяцев после того, как Милер уехал из Чандигарха, арена наших жизней медленно вышла за пределы кинотеатра и этой скучной гостиной. Я потерял мой «Атлас» — его украли от закусочной «Прима» в Десятом районе — и был вынужден ходить пешком. Физз перешла на пешие прогулки вместе со мной. Она ехала быстро на своем маленьком голубом велосипеде на наши встречи; мы оставляли велосипед на парковке и отправлялись на прогулку.
Мы. гуляли часами каждый день от одного района до другого, от моей комнаты в Девятом районе, до университета в Четырнадцатом районе, до книжного магазина в Семнадцатом районе, до кинотеатров по всему городу и до ее дома в Тридцать пятом районе. Чандигарх был тогда огромным городом для прогулок, с широкими дорогами и прекрасными деревьями, посаженными вдоль них, — арджунамн, амалтосами, гулмохарами, пимами, семалами. Каждый вечер, когда наступало время ей уходить, я вез ее маленький велосипед, провожая ее через город, до самых ворот и отчаянно цепляясь за каждую минуту.
Нет лучшего способа для ухаживания, чем прогулки. Учиться идти в ногу; выражать небольшое беспокойство — тревогу, бдительность — прикосновением к локтю; ощущать кровь, бегущую по венам, чувство. движения и общей цели; и, прежде всего, говорить свободно на открытом воздухе, не беспокоясь о взглядах друг друга и назойливом внимании других. Те, кто хочет найти любовь, должен научиться гулять. Когда мы гуляли, она заставляла меня говорить: красиво и без остановки. Физз воспользовалась тем, что зажег Милер. Не говоря ни слова, она определила то, кем я был, кем я хотел быть. Я читал больше, чем прежде, потому что она хотела об этом слушать. Я разговаривал о творчестве больше, чем раньше, потому что она хотела слушать об этом. Когда я был не с ней, я зарывался в книги в своей комнате, готовясь для нее, готовя себя для моего будущего.
С отъездом Милера я отдалился от всех других друзей и прекратил ходить в колледж. Я занял маленькую комнату во флигеле большого ветхого бунгало в Девятом районе и никому не сказал о его местоположении. Комната находилась над гаражом, и в окно бились грязные зеленые листья мангового дерева. Там не было мебели, только старый плетеный стул на узком балконе На полу была камышовая циновка, на которой лежал мой матрас среди моря книг. Бесконечные стопки книг неправильной формы. Они придавали комнате вид города из многоэтажных зданий разных размеров, созданных архитекторами, которые не могли прочертить прямую линию. Я тратил каждую рупию, которую мой отец присылал мне, на покупку книг, и Физз делала то же самое, принося их мне в бумажных пакетах. Книги, которые она купила и держала несколько дней в своем шкафу среди своих духов н одежды, сохраняли ее запах и сводили меня с ума.
Мои отношения с отцом полностью разрушились. Он писал мне длинные письма о карьерных планах, институте менеджмента. юридических школах и подготовке к гражданской службе. Я думал, что он стал глупее, чем раньше. Я прекратил писать ему и почти вынудил его урезать мое содержание. Но чек на двести пятьдесят рупий продолжал приходить каждый месяц, и я тратил его, покупая новые книги.
Одни раз в неделю я ходил на рынок, звонил моей матери, когда отец был в офисе, и сообщал ей, что со мной все в порядке, но как только она начинала принуждать меня к возобновлению отношений, я просто отсоединялся. Порой после разговора с ней я садился на край веранды у бакалейного магазина Гуптаджи, и меня наполняла безумная печаль. Тогда мне отчаянно хотелось быть рядом с Физз, и если я не мог, то я начинал ходить. Я гулял, гулял и гулял — без всякой цели, положив руки в карманы, пока печаль не покидала меня.
Больше года я не ездил домой даже ненадолго, даже во время убиваюшего лета Чандигарха, предпочитая лежать в оцепенении голым, покрытым слоем пота под медленным вентилятором. Я неторопливо читал, ожидая, пока Физз вернется из далекого Джорхата, пока почтальон принесет мне ее каждодневное письмо, аккуратно сложенное, придавленное листьями бамбука. В складках бумаги сохранились ее духи, сладкие «Мадам Рохас». Я читал письмо несколько раз, извлекая тайный смысл каждого слога; а порой я просто лежал на постели и разбрасывал их по моему лицу, наполняя голову ее запахами.
