Правда, отец редко бил его, шлепал или больно хватал за руку, но иногда Люку просто хотелось свернуться калачиком и извергнуть из памяти весь день, полный унижений перед равнодушными незнакомцами, день, полный попрошайничества и страшной ярости отца из-за неспособности Люка выпросить больше денег. «Ты должен был стараться изо всех сил, улыбаться, правильно танцевать, как я тебе показывал. Ты должен был вкладывать в это всю свою душу».
Потом отец успокаивался, грубовато обнимал сына и говорил: «Не беспокойся, мы справимся». И чтобы искупить свой гнев, иногда водил сына поразвлечься, например, поиграть в парке или заняться чем-нибудь интересным или забавным. Но, как правило, они не справлялись. Когда социальные работники обнаружили, что Люк зарабатывает деньги, давая представления в середине учебного дня, они забрали мальчика прямо из метро. Тогда ему было десять лет, и впервые в жизни он мог быть уверен, что у него всегда будет еда и жилье. Бернар Дюран был воплощением безопасности: мелкий boulanger-pâtissier[42], который обучал приемных детей своему мастерству и объяснял первостепенную важность самоконтроля для достижения чего-то по-настоящему ценного.
Больше не было теплых, грубых объятий. Никогда. Ни разу. Но в дождливый день не надо было ютиться под карнизом, с тоской глядя в окна пекарни, находящейся через улицу, и жалеть, что в последнем поезде не заработал чуть больше денег, чтобы хватило хотя бы на один эклер.
Возможно, для десятилетнего мальчика это был жестокий выбор между чувствами к отцу и собственной безопасностью. Но фактически выбора-то у него и не было. Родной отец исчез, оставив в анкетах вымышленное имя Леруа, и больше никогда не встречался с сыном. Люк часто представлял себе, как в его ресторане появляется его родной отец и – почему бы и нет? – требует от него денег. Когда он думал, как отреагирует на появление отца, в животе у него все сжималось и холодело. Он не был уверен, что выберет безопасность, если ему представится возможность выбора.
Марко был очень плохим отцом – взрослые, которые отняли у него сына, ясно дали ребенку это понять. Но он горячо любил Люка – по крайней мере, половину времени. А вот любил ли Люка Бернар Дюран, было трудно сказать. Люк мог только быть уверен, что старый pâtissier гордится им, тем диким мальчишкой, которого boulanger-pâtissier перфекционистской муштрой превратил в невероятно успешного мужчину.
Двадцать лет неустанной беспощадности к себе, ни минуты сострадания к собственному уставшему телу, и все лишь для того, чтобы стать лучшим из лучших и научиться творить такие десерты, против которых никто не смог бы устоять, на которые все должны были заглядываться и жаждать заплатить за них целое состояние.
Если, конечно, они были не из тех, кто не ест сладостей.
И какого хрена на кухне нет сахара?
– Sucre[43], – сказал он Оливье, молодому человеку, сидящему за столом в кладовой отеля. Сахар. И так полно проблем, а тут еще кто-то из commis[44] не внес сахар в список на доске, когда забрал последний десятикилограммовый мешок.
– Того, что есть, хватит на час работы. Я уже отправил кое-кого, чтобы привез еще, – сказал Оливье и странно ухмыльнулся. Люк понял, почему, только когда прошел между выдвижных полок в дальнем конце небольшого помещения, загроможденного стеллажами, стоящими веером.
Сцепив руки за спиной, как принято у школьниц, Саммер с наивным восхищением разглядывала разнообразные экстравагантности, лежащие и стоящие на полках. Здесь было все – от картофельных чипсов с кокосом и карри до экологически чистых мюсли и содовой с огуречным вкусом, – все, что только может пожелать душа гостя, находящегося вдали от дома. Восхищение, написанное у нее на лице, тронуло Люка за сердце, и ему захотелось полностью принадлежать ей. Боже, если бы он встретил ее, учась в школе – а в те годы она тоже была школьницей, – он влюбился бы в нее мгновенно и безнадежно.
О чем он только думает – он уже безнадежно влюбился в нее. И, поняв это, разозлился. Ведь он взрослый, состоявшийся мужчина и сдержанный, черт побери, – так почему он так раскис?
Саммер посмотрела в его сторону. Лишь на секунду на ее лице задержалось сияющее выражение школьницы – ему показалось, что она просто рада ему. Но когда она поняла, кого видит, то вздрогнула, и ее наивное восхищение исчезло, будто он задул его, как свечу. Ему захотелось вернуть на ее лицо выражение восторга, схватить ее за горло и повернуть ее голову, чтобы она смотрела на него так же, как на чертову коробку хлопьев.
Но такие меры не понадобились. Наивное восхищение вернулось на ее лицо даже более ярким, чем прежде. Но теперь оно было поддельным. Саммер не хотела показывать Люку то, что было важным для нее, – она явно не считала его стоящим такого внимания.
– Разве это не чудесно? Я даже не знала, что в отелях есть такое. Похоже на тайную сокровищницу. На пещеру Аладдина. Код к этой двери должен быть «Сезам, откройся!»[45].
Люку захотелось водить большим пальцем по ее губам до тех пор, пока с них не исчезнет эта улыбка. Тогда Саммер по-настоящему увидит его, нагнет голову и скажет «Сезам, откройся!»…
– Вид всего этого пробуждает в вас… голод? – натянуто спросил Люк.
С сияющей улыбкой она метнулась к полке и схватила упаковку проклятых миниатюрных батончиков Кори, – жуткий молочный шоколад с запахом какой-то кислятины, – который они держали под рукой, потому что у некоторых американских клиентов-идиотов чертовская привязанность к вещам. Наверное, если Люк смог справиться с болью, причиненной ему в детстве, то ему уже ничего не страшно.
– Все в порядке, я кое-что нашла, – весело сказала Саммер.
Он сжал челюсти. Нарочно положил руки на полки по обе стороны от Саммер. Через него пробежал огонь страсти, когда он удерживал ее, будто в клетке.
– Я думал, вы не едите сладостей.
– Ну… я очень привередлива. – Ее извиняющаяся улыбка подействовала на Люка словно пощечина.
Его руки напряглись.
– Слишком привередливы в отношении меня?
Она погладила одну из его напряженных рук так, будто он был ее младшим братишкой.
– Конечно, ты, как никто другой, способен понять, что значит быть привередливой. Хотя меня это особо и не волнует. То был только десерт. В твоем случае.
Только десерт. Только.
– Так поэтому вы отказались? – процедил он сквозь зубы. – Отплатили мне за то, что я оказался слишком привередлив и не захотел стать вашим альфонсом?
