Жизнь шла изумительно однообразно. За томительно долгими дневными часами, проводимыми в праздных скитаниях по улицам или в чтении дешевых книг — дорогих у него не было средств покупать — следовали скучные вечера в театре, работа, в которой совсем нельзя было проявить своей личности. От него требовалось только, чтобы он верно пел по нотам и машинально проделывал те движения, которым его обучили. Это было несносно легко; но в глубине души он сомневался, есть ли в нем хоть какие-нибудь способности к драматическому искусству? Он никак не мог отделаться от мысли, что грим и костюм придают ему дурацкий вид, что с такой фигурой в зеленом халате и с косой на затылке можно быть только посмешищем для людей. В нем была убита всякая жизнерадостность, а относиться к жизни юмористически он не мог.
И все же с души его точно камень сняли. Теперь ему было обеспечено, по крайней мере, пропитание на неопределенное время. «Алмазная дверь» в провинции имела такой же большой успех, как и в Лондоне, и с полным основанием можно было рассчитывать, что она продержится в репертуаре еще три-четыре года. А тем временем он может и выдвинуться немного.
Но в будущее он заглядывать не любил. Настоящее было скучное, зато спокойное, и на том спасибо. Он живет честным трудом, среди честных людей и сам слывет одним из них. Мог ли он рассчитывать на большее?
Иногда он был почти доволен своей участью. Но по временам в нем вставало с мучительной болью желание посмотреть в лицо свету, не боясь его осуждения. В мозгу начинала шевелиться странная мысль — каким-нибудь подвигом самопожертвования вернуть себе честь и самоуважение. Но он знал о себе, что он мечтатель, фантазер, неспособный ни на какой серьезный подвиг. Он всю жизнь будет плыть по течению. Вот о чем он думал, идя домой после проводов Анни Стэвенс.
Он встретил ее на другое утро на берегу, далеко за городом, одиноко сидящей на большой водопроводной трубе, наполовину торчащей из песка. Она сидела, облокотясь подбородком на руку, комкая в руке номер юмористического журнала, и смотрела вдаль на море. За полтора месяца совместной дружбы Джойс стал видеть в ней товарища, чего у него не было по отношению к другим. Эти другие, по большей части большеглазые светлые блондинки, крикливо одетые, были все похожи одна на другую и вульгарны, как горничные. Мисс Стэвенс хоть и была неотесанной, но все же это была личность своеобразная и по своему интересная.
Она вздрогнула, заметив его, и вся вспыхнула от неожиданности; но он не заметил этого. Приветливо поздоровавшись с ней, он сел рядом и заговорил о пустяках. Но она вдруг оборвала его.
— Ах, будет об этом. Надоела мне до смерти и эта пьеса и этот театр!..
— Ну, полноте, разве здесь так уж плохо, — попробовал утешить Джойс. — Конечно, обоим нам следовало бы играть роли получше и с большей надеждой смотреть в будущее. Но ведь могло бы быть и много хуже.
Сегодня он был веселее обыкновенного. Он получил от Ивонны длинное письмо, полное милой болтовни, ободряющих слов и присущих ей неуловимых чар, которые, словно волной, всколыхнули его затихшую душу. Имея такого друга, как Ивонна, и верный заработок, печалиться нечего. А что касается мисс Стэвенс, он вообще не понимал, чем она недовольна. Если б еще она была красива или талантлива, тогда она, пожалуй, могла бы жаловаться на свою участь.
— Ну, будет вам хандрить, — прибавил он немного погодя. — Посмотрите, день-то какой роскошный.
— Так вы думаете, что мы оба должны быть счастливы?
— До известной степени.
Она сегодня была неразговорчива и не ответила, а лишь отвернулась от него и принялась рыть песок кончиком ботинка. И вдруг порывисто вскричала:
— Хотела бы я знать, можете ли вы полюбить женщину?
Он уже привык к ее манере разговаривать, и этот вопрос почти не удивил его. Он снял шляпу. Ветер обвевал его голову, и он ответил небрежно.
— Думаю, что мог бы, если б постарался, но предпочитаю не пробовать. Мне и так хорошо. А вы почему спросили?
Она пожала плечами.
— Не знаю. Так, чтоб что-нибудь сказать. С вами, знаете, не очень-то весело разговаривать.
На этот раз тон ее был настолько колючий, что не заметить его было нельзя. Очевидно, с ней что-то неладно. Джойс нагнулся вперед, чтобы заглянуть ей в лицо, но она отвернулась.
— Что с вами, мисс Стэвенс? — спросил он участливо. — Вы нынче сама не своя. Не могу ли я быть вам полезным?
Она не ответила. Ее молчание как бы поощряло его. Для него было ново сочувствовать, иметь возможность помочь другому человеку. Он слегка коснулся ее рукава и прибавил: — Скажите мне.
Она отдернула руку и вскочила на ноги.
— Да, я скажу вам. Я чувствую, что сваляла дуру, только и всего. Идемте домой.
Джойс тоже поднялся и пошел с нею рядом.
— Вы не запутались ли в денежных делах? — допытывался он как мог деликатнее. — Может быть, вам деньги нужны?
— Деньги?
Она недоверчиво воззрилась на него и вдруг истерически расхохоталась.
— Деньги? — повторяла она. — Он думает, что мне нужны деньги! — Нет, ведь этакий комик!..
Прошло две недели, и Джойс вместе с труппой перекочевал в Гулль. В течение предыдущей недели мисс Стэвенс жила возле самого театра, так что провожать ее домой после спектакля не было надобности. К тому же, она сама держалась от него поодаль, как бы заранее отклоняя всякие проявления сочувствия и вмешательства в свои дела. Джойсу было жаль ее: она была одинока, как он, таила в душе какую-то боль, которая отравляла ей жизнь. Поэтому он обрадовался, когда в Гулле выяснилось, что они взяли комнаты на одной и той же улице, неподалеку от театра, так что естественно было с его стороны предложить вернуться к прежнему обыкновению и возвращаться вместе. Анни охотно согласилась, и дней пять подряд он поджидал ее после спектакля.
Теперь в ней не было и следа высокомерия, вызова, гневных вспышек. Она стала ласкова, почти покорна, как бы стараясь загладить свою прежнюю раздражительность, и Джойс, смутно припоминая свое прежнее юношеское, немного циничное отношение к женщинам и привычку ничему не удивляться в их поступках, в свою очередь, был ласков с Анни и считал их добрые отношения упроченными.
Да и вся труппа полюбила его. Случайные встречи и беседы с мисс Верриндер, другом Ивонны, не только скрашивали скуку театральной жизни, но и создали ему некоторый престиж среди его коллег. Ибо и опереточный хорист не чужд общечеловеческих чувств и настроений. И потому в Гулле Джойс чувствовал себя весьма недурно, тем более, что город ему понравился, и вдобавок, всю неделю ярко светило солнце.
