Миртл наотрез отказывалась приехать на дачу, раз там будет Роберт, я едва уломал ее.
— Я буду лишней, вот увидишь, — повторяла она. По-моему, ей было легче внушить себе, что она ревнует меня к другу, чем признаться, что он внушает ей страх.
Робела же она от сознания, что Роберт — преподаватель Оксфорда, ошибочно принимая духовное превосходство за преимущество в общественном положении. Миртл чувствовала себя до крайности неловко в присутствии людей, которых ставила выше себя на общественной лестнице; по-настоящему свободно она держалась только с теми, кого ставила ниже, и оттого оборачивалась к Роберту самой невыигрышной стороной.
— Ты не можешь быть лишней, киска, — уговаривал я ее. И поддал жару: — Роберт сам хочет тебя увидеть.
Миртл покосилась на меня с недоверием. А я подумал, как обидно, что судьба послала мне подругу, которая избегает моих друзей.
Тем не менее воскресным утром Миртл с веселой улыбкой подкатила к даче.
— Я обогнала Роберта. Он шагает пешком. — Она плутовато подмигнула. — Я сказала, что мне некогда останавливаться, ты уже заждался.
Я приободрился. Подошел Роберт. Мы наведались к «Псу и перепелке» и угостились знатным ленчем. Мы с Робертом толковали о литературе. Миртл только глазами хлопала. Она осушала несчетные кружки пива. Роберт только глазами хлопал.
В прекрасном расположении духа мы направились к моему домику — и застали в домике Тома. Он утром вернулся из Лондона. Роберт обрадовано поздоровался с ним. Миртл тоже. Я — нет.
— Я привез одно письмо, чтобы вы с Джо почитали. Том вытащил из кармана письмо, и оно пошло по рукам.
Письмо было от какой-то американской ассоциации бухгалтеров-экспертов. Том вел обширную переписку, наводя справки о работе. Я не смел поднять глаза на Миртл. Роберта я успел предупредить, чтобы он случайно не обмолвился при ней, как далеко мы зашли в наших планах, но мне не могло прийти в голову, что на даче вдруг объявится Том. А они с Робертом уселись поудобнее и принялись в открытую обсуждать наши планы на будущее.
Если в начале разговора у Миртл еще могли быть какие-то сомнения насчет наших замыслов, они рассеялись в первые же пять минут. Я от ужаса лишился речи.
У Тома закончилась пятилетняя производственная практика, какая полагается кандидату в члены Общества бухгалтеров-экспертов, и он придавал большое значение тому, чтобы пройти в его члены. С этим произошла небольшая заминка, так как Том счел нужным повздорить с главой своей фирмы, но к июню, по его расчетам, с формальностями должно быть покончено. После чего он собирался незамедлительно покинуть Англию.
Предполагалось, что я последую за ним, как только кончится летний триместр. Себе Роберт назначил отбыть последним. Том спорил, доказывая, что неразумно тянуть до последней минуты. Я наблюдал за Миртл. Невероятно, чтобы Роберт с Томом не замечали, как действует на нее их разговор. Она в нем не участвовала — она была явно так убита, что толком даже не воспринимала его.
Теперь они заспорили о том, чем нам с Робертом зарабатывать на жизнь: литературным трудом или преподаванием. Преподавать нам обоим не хотелось. Том слегка ощетинился и сунул нам под нос статью в воскресном выпуске «Таймс» — мы ее уже видели — о бедственном положении в книжной торговле. «Один книготорговец, по его словам, не продал на этой неделе ни одной книги».
Роберт высказал предположение, что, может быть, нам с ним придется на первых порах посидеть на шее у Тома, — этот, казалось бы, серьезный разговор вообще велся в приподнятых тонах, а теперь Роберт и подавно подпустил в него беспечности и озорства. Похоже было, что Миртл того и гляди расплачется. Она встала и вышла в судомойную.
Я пошел за ней, уверенный, что застану ее в слезах, и увидел, что она достает чашки и блюдца.
— Что-то чаю захотелось, — сказала она скучным голосом.
Я погладил ее по голове. Она вдруг глянула на меня, и я узнал, что я — бессовестный предатель. Я молча повернулся и пошел к друзьям.
После чая Том уехал в город и увез с собой Роберта. Мы с Миртл остались наедине. Я не знал, куда прятать глаза. Что мне было ей сказать? Словами беды не поправишь. Мы сели на велосипеды и поехали домой, не возвращаясь больше к этой теме.
Это было наше последнее свидание перед пасхальными каникулами. Мы условились, что я позвоню Миртл сразу, как приеду в город. Может быть, время поможет ей пережить беду, и все обойдется, утешал я себя. А сердце предвещало недоброе.
Глава 1
НА СПОРТИВНОЙ ПЛОЩАДКЕ
За все каникулы я не получил от Миртл ни одного письма. А к тому времени, как вернулся в город, она уехала. Я названивал ей каждый день, пока наконец она не приехала назад — была пятница, и она согласилась встретиться со мною завтра, ближе к вечеру. В этот день я дежурил на школьной спортивной площадке, и она сказала, что зайдет туда. На мой взгляд, это было не лучшее, что можно придумать, но только я собрался предложить взамен что-нибудь другое, как она повесила трубку. Нет, ничего не обошлось.
Суббота принесла школьникам к открытию крикетного сезона холодную погоду с моросящим дождем. Обычно я отбывал свое дежурство с удовольствием. Ребята за игрой в крикет вели себя сравнительно пристойно, а те, что оставались в зрителях и подходили перекинуться словечком, выбирали против обыкновения не самое забористое. На спортплощадке было славно. У ворот очень кстати расположились конечная остановка трамвая и новенькая общественная уборная, но с площадки их было не видно. Слева от крикетного поля выстроились тополя, справа — дубы и яворы, а впереди, под уклоном, открывалась панорама города за легкой дымовой завесой, сквозь которую серебристо мерцали газгольдеры.
Я стоял в пальто и с состраданием следил за школьниками, одетыми в блейзеры и белые фланелевые брюки. Тщась хотя бы в слабой мере восполнить пробелы по части светского лоска, директор школы требовал, чтобы во время летнего триместра учащиеся ходили на спортплощадку в белых брюках. Этому — и пожалуй, только этому из всех школьных правил — они подчинялись и оттого выглядели страх как авантажно.
Летним вечером, когда солнышко, косо пробиваясь сквозь деревья, золотит быстрые мальчишеские фигуры в белом, тебе нет-нет да и пахнет в лицо романтикой школьных лет — той романтикой, какую сладко вспоминать всякому, пусть даже он никогда ее не изведал. Здесь все щемяще слилось воедино: свобода и ощущение, что каждая жилка в тебе играет, скупые отзвуки с поля, чей-то одинокий возглас, жидкие хлопки, покой и движение, ярко-зеленая трава под ногами. В непогожий субботний день чувствовалось то же самое, разве что с меньшей силой.
