Тяжело сглатываю.
Что происходит?! Пытаюсь медленно вдохнуть побольше воздуха, чтобы хоть чем-то заполнить острую скребущую пронзительную пустоту изнутри, но ничего не выходит. Глотки воздуха небольшие и беспорядочные. Откуда во мне эта беспричинная паника?
Такое впечатление, что в грудь с размаху ударила огромная ледяная волна.
Теперь ее злые брызги зверски режут на лоскуты все внутренности. Не могу ни вздохнуть, ни выдохнуть. Рука сама тянется к быстро вздымающейся груди - туда, где по ощущениям ледяные пальцы великана кровожадно сжали бьющееся в агонии сердце.
Босые ноги несут меня в сторону двери.
Повернув ручку, жмурюсь, когда по глазам резко бьет свет. Замираю, словно перепуганный олененок в свете фар.
Евгения, всхлипывая и захлебываясь в рыданиях, что-то говорит нашей экономке. У обоих женщин на лицах отражается неподдельный ужас.
- Что случилось? – резко обрываю эту вакханалию.
Тревожно перевожу взгляд с одного лица на другое. Меня не оставляет чувство надвигающейся непроглядной, как дёготь, беды.
Если бы можно было бы сказать, что я чувствую ее запах, то я бы могла поклясться, что она пахнет чем-то горьким, приторным, омерзительно едким. Дрожь берет.
- Мирьям Руслановна, - Евгения что-то хочет сказать, но из ее голубых глаз потоком льются слезы. Девушка зажимает рот ладонью. - Не могу я… не могу, Валентина Андреевна!
До глубины души пораженная звучащим в голосе Евгении отчаянием, перевожу взгляд на экономку.
Дородная женщина нервно комкает в руках платок. Я не могу не заметить, как дрожат полные пальцы. В серых, блеклых от возраста глазах Валентины Андреевны отражается глубокое сочувствие.
- Крепись, девочка, – экономка хлюпает покрасневшим носом и жалостливо качает головой из стороны в сторону. - Все произошло так быстро. Горе какое! Такие молодые… еще жить - да жить!
Меня начинает колотить крупная дрожь. Страх сменяет приступ ярости и отчаянья. Я вся трясусь, когда цежу сквозь зубы:
- Что вы несете?! Где мои родители?!
Не дождавшись ответа, несусь мимо Евгении к лестнице, нечаянно задевая по пути брюнетку плечом. Девушка охает от боли и неожиданности делает шаг назад. Не обращая никакого внимания на прислугу, бегу вниз по ступеням.
За спиной доносятся безобразные, уродливые, лживые слова, которые никак не могут относиться к моей семье! Ведь так, черт возьми?! Так?! Катастрофа, отказали двигатели… Почти мгновенная смерть. Я даже не чувствую под собой ног. Меня будто несут крылья, только вот они поражены адским огнём. Оно плавит меня, разъедая кожу, кости, душу.
- Мамаааа! – кричу в истерике, - мамочкаааа!
Мой крик безумным эхом отражается не только от стена дома, но и звучит в моих воспалённых мозгах.
Язык онемел.
Я с силой прикусываю кожу щеки изнутри, и рецепторы сходят с ума от вкуса и запаха металла. Я спотыкаюсь на последней ступеньке и, в последний момент успев схватится рукой за перила, наклоняюсь вперед, задыхаясь от быстрого бега.
Такие молодые…
Еще жить да жить…
Крепись девочка…
Зажимаю уши ладонями.
Хватит! Вы все врете!
- ААА-ААА! – истошно кричу от безысходности, чтобы хоть на секунду избавиться от раздирающей изнутри боли, которая не щадит, не жалеет, а питается моими страданиями и скорбью.
Падаю на колени. Волосы темным облаком взметаются вокруг моего заплаканного лица. Бью изо всех ладонями по паркету, но не чувствую боли в запястьях.
- НЕТ! Нет!!! Папа! Мама!
Поднимаю голову и невидящим взглядом смотрю на натяжной потолок с изображенными на нем синим небом и белоснежными облаками.
Шепчу что-то бессвязно, глотая беззвучно слезы. Роняю голову на ладони, плечи сотрясаются от душераздирающих рыданий.
- Я здесь! Мирьям, я здесь, – доносится до моего пораженного горем разума.
Я даже не в силах открыть воспалённые от соленых слез веки. Сильные надежные руки и голос Давида вырывают меня из бездны, и я тяну к нему руки, ощупываю, словно слепая, трясущимися пальцами мощную грудную клетку, волевой подбородок и неожиданно влажную кожу на скулах.
- Давид… Давид… - задыхаюсь, сил не хватает на то, чтобы передать, как мне плохо.
- Я знаю, милая! Девочка моя…
Это обращение - последняя капля. Я тоненько по-детски жалобно плачу с закрытыми глазами. Безропотно позволяю обхватить себя под коленями, и уже через мгновение я на руках у своего мужчины. Раздавленная, выпавшая из реальности, выжженная до пепла…
- Кто сказал?! - грудь Давида быстро вздымается то ли от злости, то ли от другого не менее сильного чувства, - Я же предупредил! Где врач? Как, еще не приехал?
Утыкаюсь носом в рубашку Давида. Мне кажется все, что происходит, какой-то страшный сон. Мне не хочется слышать все эти противные голоса. Все, что мне хочется, чтобы меня разбудили и сказали, что все приснилось. Язык совершенно не слушается.
Их больше нет… Мама… Как же так?! Почему ты
оставила меня?! Ты клялась, что больше так не поступишь. Пожалуйста, не бросай меня. Мне так страшно! Качаюсь на волнах опустошения и забвения, пока Давид несет меня куда-то. В гостиную? В спальню? Да какая разница?! Уже ничего не имеет никакого значения.
Глава 21
Мирьям
Три дня спустя
Замираю возле двери в кабинет отца.
Медленно прикрываю глаза, прикасаясь лбом к прохладной поверхности гладкого дерева, из которого сделана створка. Никак не могу заставить себя нажать на ручку и войти. Поворачиваюсь спиной, прижимаясь лопатками к двери из массива беленого дуба.
Не знаю, как только выдержала похороны.
Я не проронила ни одной слезинки на панихиде, лишь отчаянно цеплялась за руку Давида, словно утопающий за спасительный круг. Мне казалось, если я уберу пальцы с его локтя, то небосвод тут же обрушится на мою голову.
Мне не хотелось смотреть на всех присутствующих людей в черных одеждах, так похожих на каркающих соболезнования ворон. Я безошибочно видела на их лицах болезненный интерес.
Бедная девочка…
Держись, Мирьям…
Соболезную…
Эти и сотни аналогичных слов раздавалось со всех сторон. Я слышала все и чувствовала фальшь в этом сочувствии. Поэтому просто отражала от себя, словно зеркало, так же, как и не менее наигранные слезы «друзей» родителей и партнеров по бизнесу. От всего этого меня воротило так, что пару раз стошнило прямо на пол в уборной.
Именно Давид помог мне подняться, именно Садулаев Давид умыл и прибрал, пусть не умело, но безгранично терпеливо, мои длинные нечёсаные волосы в хвост. Только он по-настоящему переживал со мной мое горе, только благодаря ему я собирала себя вновь и вновь по кусочкам, чтобы достойно проводить родителей в последний путь. Видел меня зареванную, с красными глазами, в отчаянии грязно проклинающую небеса за то, что забрали так рано родителей.
Видел и смиренно стоящую на коленях, обращенную лицом к Богу с молитвами помочь пережить страшное горе.
Сильнейшую поддержку я получила и от Динары Исаевны, и от отца Давида. Они взвалили на свои плечи все аспекты, связанные с рабочими моментами. Пока мать Давида занималась организационными моментами, Мансур Шамилевич пытался отрегулировать все вопросы, связанные с отельным бизнесом.
А я… я просто пыталась выжить. Восемнадцатилетняя девочка, на которую внезапно обрушилась жестокая реальность. Теперь я сирота.
Провернув по часовой стрелке круглую ручку, толкаю дверь вперед.
Такой родной запах сандала и скандала мгновенно окутывает меня, словно объятиями. Запах отца. Я словно наяву вижу себя…
…мне пять лет. Я сижу на небольшом стульчике возле стола из красного дерева и что-то вывожу зажатым в непослушных пальчиках цветным карандашом прямо на ведомостях отца.
- Мирьям! Ты что натворила?! – испуганный голос матери.
- Не трогай ребенка, Оля, – сердится отец. - На кой я секретаря держу? Еще распечатает. Рисуй, дочка. Вот тебе желтый, нарисуй солнышко….
