Чем ближе дом Дана, тем невыносимее мысль, что снова придется ночевать в этой гадкой кладовке. Я только размялась, почувствовала пространство, свежий воздух…
Переступаю порог, и нутро сжимается от мысли: пребывание в этой каморке я не выдержу!
На фоне пребывания на свободном пространстве мысль о тесных стенах кажется просто невыносимой.
Я медленно раздеваюсь, стараясь отсрочить миг заточения.
— Туалет. У тебя три минуты, — бесцветным голосом сообщает Дан.
Стянув в себя комбинезон, он остается в одном термобелье, обтягивающем его мощное тело, словно вторая кожа.
Меня будоражит вид его широченной спины, и в памяти оживают воспоминания, как он меня подбрасывал и натягивал на себя, подбрасывал и натягивал.
И все эти пошлые воспоминания оживают только от вида его мышц при банальных движениях.
Так, пошлые мысли в сторону.
Мне надо как-то наладить контакт с этой секс-машиной, чтобы он меня отпустил. В идеале, мне надо найти новое тихое место…
— Послушай, Дан.
Он быстро оборачивается в мою сторону.
— Даниил….
— Дан, — обрывает. — Мое полное имя не Даниил.
— А как?
— Это будет иметь отношение к тому, что ты собиралась сказать?
Он вводит меня в ступор. Решительность тает под этим суровым взглядом.
Проще всего убежать, конечно. Но еще столько в каморке?! Нет…
— С едой нехорошо вышло.
— Вышло? — сощуривается. — У тебя вот-вот три минуты на туалет закончатся, а ты треплешься.
— Ладно. Я отвратительно… мерзко с едой поступила. Ужасно. Извини! — лицо горит, когда произношу слова извинений.
Грудь колет, язык плетет всякую чушь в попытке подобрать слова извинений.
— Я не хотела тебя обзывать. Это было сделано не со зла, а от… от… Глупо вышло!
— Хм.
Дан подпер подбородок рукой, потер его.
— И все?
— А что еще?
— Если бы ты видела, как тебя корежило, когда извинялась… — ухмыляется уголками губ.
— Так извинения приняты?
— Приготовишь ужин, нормальный ужин. Приму, — кивает. — Не расслабляйся, ты на испытательном сроке.
— Хорошо.
— Можешь идти.
— Спасибо! — улыбаюсь.
Так мало нужно для счастья: отобрать, и затем щедро вернуть…
— Спасибо!
— Ты уже говорила.
О боже.
Я могу не сидеть в четырех стенах. Извиниться было, конечно, сложно, но не так, чтобы невозможно.
Плюс ком из груди ушел и дышать стало легче! Появилось воодушевление…
О, я такой ужин приготовлю! Ты, Дан, пальчики оближешь! И сам захочешь извиниться, что сравнил меня со шлюхой!
Стопроцентно извинишься.
Папа говорил, что извиняются только слабаки и неправые. Кто сильный, тот и прав. Вот только я не в роли ни сильного, ни правого. Мои извинения — не стратегия. Просто, когда сказала, самой легче стало…
Если бы тебя не жрали могильные черви, папочка, я бы обязательно тебе рассказала, что извиняться даже приятно.
А ты бы извинился?
Извинился передо мной за все?
Глава 18
Глава 18
Осло
Белка ускакала радостно.
Реально, ускакала. Даже рыжие волосы-пружинки запрыгали еще сильнее и как будто бы радостнее.
Хмыкаю ей вслед: а попка-то хороша, вон как из стороны в сторону двигается. Аккуратная попка сердечком, не раскачанный пердак, как многие сейчас стараются в приседах сделать его железным и как можно более круглым, чтобы из трусов вываливалось все.
У Ники приятная, естественная задница, маленькая, мягкая, идеально подходящая к ее тонкой высокой фигуре. Пожалуй, ей бы пошли платья в пол. И я бы с удовольствием такое задрал. Зажал в темном углу, задрал и устроился между ее длинных ножек, накачивая дерзкую малышку оргазмами.
Наваждение выходит таким ярким, что перед глазами даже фон дома замыливается. Выходит поверх, и все эмоции, чувства — туда!
Сердце отстукивает ускоренно, пульс разгоряченный и член солидарно подталкивает трусы головкой: давай трахнем эту Белку.
Прямо сейчас.
Нет. Рано.
ниже арт по теме главы, продолжение после него
Усилием воли прячу свои желания, как можно глубже, переключая фокус внимания. Уверен, мы еще потрахаемся. Она развела огонь, который требует продолжения.
Но слишком быстро проявлять интерес не стану.
И вообще… Она на меня, кажется, запала.
Просто из вредности фигню всякую нести начала, значит, так или иначе состыкуемся и славно оттянемся. У меня нет проблем с выдержкой и терпением, но с этой Белкой хочется поскорее — вот засада.
Приходится себя одергивать чаще, чем всегда. Но не думаю, что есть причины для беспокойства.
Все идет по плану. Просто на этот раз задание вышло более грязным, чем всегда, и мне нужно время побыть одному, расставить приоритеты, восстановиться и оттянуться, разумеется, с какой-нибудь кайфовой телкой.
Обычно снять их не представлялось больших сложностей.
Это только в детстве я собирал обидные прозвища от уличных пацанов и оплеухи с пинками от бати, который считал, что мамка меня нагуляла. Может, и нагуляла, хрен ее знает. Не зря же свалила. Бросила и свалила, оставила меня с батей, у которого времена мудрого просветления и запоев были в соотношении один к пяти.
Когда он не бухал по-черному, всегда меня обнимал и целовал в макушку. До сих пор помню эти прикосновения и настороженный трепет внутри. Вроде уже знаешь, что пока батя трезвый, он рук не распускает, а все равно… настороженно замираешь от ужаса и восторга.
Зато когда бухой, лучше на глаза не попадаться. И я старался не попадаться, но у него был нюх, как у зверя. Он всегда выискивал места, где я прятался маленьким, или шатался по деревне, бухим, до соплей, с дрыном, который вырывал из старого штакетника.
Последний раз, помню, он отлупил меня этим штакетником, и в бедро впился ржавый гвоздь. Потом началось воспаление и меня положили в больницу. Я думал, мне отрежут ногу. Боялся этого больше всего, но ногу не отрезали, заражения крови не случилось. Меня благополучно выписали, и я вернулся в родные ебеня. Хрен знает, что произошло у меня в голове в то время, когда я лежал в больнице, но я вдруг понял, что есть другая жизнь. Здесь меня никто не шпынял, не орал матом о грехах бляди, которая меня родила, не колотили и не гоняли за водкой, вкусно кормили, вокруг была такая чистота, мне даже дышать было страшно. И приятный запах медикаментов. Кто-то от него нос воротит, а я его обожал.
Потом я вернулся домой.
Словно другая жизнь, все чужое. Знакомое, но чужое. Тем гаже казался отчий дом на фоне больницы.
Все кривое, косое, убогое, засаленное. Меня чуть не вырвало. Вытащил из тайника припасенные деньги, купил хлорки, мыла, щетку еще чего-то и вымыл до скрипа всю свою комнату, надраил окна, поправил подоконник, порог, наколотил на дверь щеколду.
Батя вернулся сильно выпивший и с порога начал буянить, нос воротить, чем в доме воняет. Моему возвращению он не удивился и не обрадовался, начал поносить матом. Мелкий, ничтожный…
— Это моя комната. Войдешь, я тебя убью, — сказал ему.
— Твое только дерьмо, и то, пока летит… — осклабился и харкнул слизью на чисто выдраенные мной полы.
Тогда впервые не он отлупил меня, а я его — молотком. Чуть не забил досмерти, сплавил в больницу со словами и печальной физиономией: батя-алкаш вернулся домой побитым…
Мне поверили.
Это воодушевило. И пока он сам там отлеживался, я привел дом в порядок и придумал свои правила. Когда батю выписали, еще в гипсе и с повязкой на голове, я ткнул ему в нос Свои Правила. Он забрюзжал:
— Что ты о себе возомнил, сопляк? — и получил тычок по своей ноющей тупой гнилой башке.
С тех пор в доме все было по-моему, батя даже зарабатывать начал стабильнее, а если бухал, то теперь он старался не попадаться мне на глаза. В деревне все охали: Семен за ум взялся, Семена можно и подженить на какой-нибудь одинокой бабенке. Но не все так радужно: приходилось соблюдать осторожность. Человек — тварь гнилая и подлая, пару раз батя подстерегал меня со своими собутыльниками, но я был настороже и розочку, которой они грозились срезать мне лицо, обратил против них же.
