выезды в разные уголки мира. Надо ли говорить, что отец посещал едва ли не каждую такую вылазку? Работал он дистанционно, получал довольно приличную зарплату, так что мог позволить себе такое увлечение.
— О! Сашенька! — воскликнула мама, когда я вошла в просторный холл их с отцом квартиры в центре города.
Она располагалась в исторической его части и мне с самого раннего детства больше напоминала музей, чем жилое помещение.
— Привет, — поздоровалась я с матерью, которой позвонила за полчаса, чтобы предупредить о визите.
— Я как раз заварила чай с Гималаев! — сказала она и, подхватив меня под руку, увлекла на кухню, даже не дав разуться.
Усадив меня за стол, начала хлопотать над озвученным напитком, а я, сгорбившись, уткнулась взглядом в узор дубового стола, знакомый с пеленок. Оказавшись в доме, где выросла и провела свои детские и юношеские годы, я как будто ощутила, что мне на плечи лег груз всей вселенной.
— Выпрями спину! — велела мне мама, как делала это всегда. — И рассказывай, что натворил этот остолоп!
Я даже не удивилась, когда она спросила именно об этом, потому что мама была из тех родителей, для которых кругом мог быть виноват кто угодно, но только не ее ребенок. И только во взрослом возрасте я поняла, насколько это правильно — сначала защитить свое дитя, а потом уже разбираться, стоит ли выдавать ему нагоняй.
— Все… ужасно, — всхлипнула я и разревелась.
Плакать при маме было не постыдным и она мне это внушала с самого детства. И пусть мы не были близки настолько, чтобы она не могла представить жизни без меня, а я — без нее, сейчас я с полной ясностью поняла, насколько более разумным родителем, чем Елизавета Николаевна, являлась мама.
Во время моего рассказа она не перебивала, лишь только схватилась за пачку тонких длинных сигарет и закурила. Дважды. Уничтожив две штуки подряд большими затяжками. Когда я закончила свою невеселую историю, мама без слов взяла записную книжку (мне никак не удавалось донести до нее, что гораздо удобнее все помещать в телефон) и стала ее листать.
— Вот! — сказала она, положив ту передо мной в раскрытом виде. — Перепиши себе и звони часов в пять! Альберт как раз освободится! Это своеобразный человек, но адвокат он блестящий!
Вот так вот без лишних слов и расспросов она давала действиями понять, что не только на моей стороне, но и будет мне помогать делом.
— О деньгах не думай, мы с отцом профинансируем твою свободу! — возвестила она тоном, в котором сквозили нотки театральности, уже сжившиеся с ее образом как влитые.
— Спасибо, — вздохнула я. — Кстати, папа снова на рыбалке?
В ответ мама закатила глаза, а когда я вернула ей книжку, вдруг вскочила из-за стола и сказала непререкаемым тоном:
— Помоги мне собрать чемодан!
Мои брови приподнялись, я посмотрела на мать в недоумении, а она, вздохнув, пояснила, словно неразумному ребенку:
— Ты же не думаешь, что я это так оставлю? Я переезжаю к тебе, а ты — сюда! — заявила она и, взметнув полами красивого домашнего платья, устремилась в их с отцом комнату.
Некоторое время я смотрела ей вслед, затем поднялась и пошла за мамой. Облегчение, которое появилось в душе из-за того, как она меня поддержала, было таким всеобъемлющим, что мне хотелось лишь одного: радостно смеяться.
— Мы поступим так, — продолжила мама, когда я вошла и обнаружила, что она, уже успев разложить чемодан в раскрытом виде на постели, бросает в него вещи. — Если вдруг Елизавета или твой муженек начнут вызывать полицию, я тебе позвоню. На вызов обычно едут долго, если вообще отреагируют, так что успеешь примчаться. Ну а так… Трогать тебя не стану, отдыхай, отвлекайся… Я справлюсь сама.
Она приложила к себе ярко-алое платье, надула губы, отбросила его в сторону. Потом скомандовала:
— Ну? Что стоишь? У нас еще уйма дел!
И я, улыбнувшись, принялась помогать матери паковать вещи дальше.
Через пару часов я вошла в квартиру детства одна. Бросила на пол сумку и наконец-то почувствовала себя спокойно. Мама точно сможет отстоять и себя, и меня. С жильем ничего не случится, даже если она перенесет все свои капустники и репетиции в нашу с Харламовым однушку. А я пока немного приду в себя и отвлекусь. Но перво-наперво позвоню адвокату. Развод — это то, на чем мне стоило сосредоточиться, все остальное могло подождать.
* * *
До того момента, когда жизнь Игоря полетела в тартарары, он даже не предполагал, что одна ошибка, когда он оступился и сходил налево, может ему так дорого стоить. И если бы сейчас его спросили, повторил ли бы он тот свой опыт с Никой, Харламов предпочел бы завязать свои причиндалы в узел, но никогда не прикасаться ни к единой женщине, кроме Саши.
Вероника в тот вечер, когда он увидел ее в ресторане, вызвала в нем какие-то животные чувства. Породила звериные инстинкты, когда секс с ней превратился едва ли не в акт агрессии, который принес кратковременное удовольствие обоим. Как вспышка, что появилась и погасла, оставив после себя лишь воспоминание.
И, возможно, он бы просто помучился немного, когда совесть стала бы подбрасывать ему мысли о том, что он изменил Саше, но со временем бы все прошло. Если бы не беременность Ники, новость о которой обрушилась на него с силой горного водопада.
Его размозжило, растоптало, расфокусировало. Он умолял Веронику избавиться от ребенка, который, по сути, был не нужен ни ему, ни ей, но она лишь повторяла, что родит во что бы то ни стало. А если он не будет рядом хоть в каком-то качестве, не миновать ему раскрытия его главного секрета.
И вот сейчас он оказался едва ли не на обочине жизни, потеряв Сашу, ее доверие и любовь. С чем остался? С ребенком, к которому не испытывал ничего, кроме чувства долга. С комнатушкой в квартире родителей, в которой ему было тесно еще когда он был подростком. И с ощущением вселенской задницы, в которую стремительно превращалась его жизнь.
На работе он раз за разом ловил на себе любопытные, презрительные, осуждающие и веселые взгляды. Подчиненные, разумеется, вслух ничего не говорили, но он мог поклясться, что история его личной жизни уже побывала не по разу у всех на устах.
— Зачем ты меня позвала? — спросил он у Вероники, которая позвонила ему и потребовала встречи.
Сейчас, когда понял, насколько сглупил, согласившись прописать Софию у себя, ему
