– А почему?
– Потому что говорили, будто я живу в канализационной трубе.
– …
– Самое интересное, что так оно и было на самом-то деле. Не как с тобой, когда тебе говорят всякую ерунду просто так, лишь бы что-то сказать… А я действительно жил в канализационной трубе. На реке, возле канализационного стока. Говорили, будто воняю. Я и вправду вонял.
– А почему же ты ходил в школу, если тебе говорили такое?
Марио, похоже, нравилось рассказывать всё это. И он больше не говорил, что сейчас попрощается.
– Потому что отец бил меня до смерти, если я не ходил в школу. И когда ходил, тоже. На все деньги, какие зарабатывал, он покупал мне книги. Он не хотел, чтобы я вырос таким же невеждой, как он. Он ведь даже читать и писать не умел.
Я расслабилась на диване. Теперь уже можно было не вцепляться в трубку мёртвой хваткой, чтобы Марио не прервал разговор.
– И до сих пор, хотя отца уже нет в живых, я не перестаю благодарить его. Если бы не его побои, бог знает, где бы я сейчас был…
– Где, Марио?
– В канализационном люке, Ле. В дерьме, как и раньше.
– Ах.
– Поэтому, Ле, в самом деле, не будь дурой… Иди в школу, это важно.
– Нет.
– А твои что, ничего не говорят тебе?
– Нет.
– Не верю.
– Отец сказал, что, пожалуй, пойду в будущем году, когда буду готова.
– Ничего себе! В шесть лет – и то уже поздно. Вот придумали!
– А бабушка сказала, что, может быть, я вообще не буду ходить в школу, а стану учиться дома.
– Вам, что ли, деньги некуда девать?
– …
– Ле, послушай меня, иди в школу, окажи такую милость. Поверь мне, так будет лучше.
– Но я не…
– В школе тебя научат читать и писать… Там узнаешь людей. Это очень важно, уж поверь. Не станешь ведь ты говорить, будто там не оказалось ни одного человека, который не понравился тебе?
– Одна девочка понравилась.
– Ну вот, видишь.
– Ноэми. Она была моей сердечной подругой, но я уже сказала тебе, что она больше не любит меня.
– И ты веришь ей? Мне эта Ноэми напоминает моего Соффио.
– А кто такой Соффио?
– Да, Соффио. Мой друг, у него была астма и он тяжело дышал, как кот. Он собственной тени боялся, бедняга. А когда пугался чего-нибудь, о пресвятая мадонна, так дышал, что у тебя волосы на голове разлетались.
– Ноэми всё время говорит, что ей страшно…
– Видишь, я прав.
– Но я всё равно не пойду в школу.
– Поступай как знаешь, Ле. У меня больше нет времени. Мне нужно позвонить на телефонную станцию, так что давай закончим разговор.
– А завтра позвонишь мне, Марио?
– Опять за своё, Ле! Нет. Не позвоню.
Я собралась с силами и сказала главное.
Мне легче было бы умереть, чем сказать это, в самом деле легче было бы. Но ради Марио я сделала это.
– Если позвонишь завтра, пойду в школу.
Марио помолчал.
– Знаешь, а ты молодец, Ле. Если бы я встретил такую, как ты, ровесницу… Я с тобой говорил больше, чем со своей невестой…
Шишка опять начала пульсировать со скоростью света.
– У тебя есть невеста, Марио?
– Была. Но теперь нет.
– Тогда давай я буду твоей невестой, хочешь?
Марио расхохотался. Он спешил, я чувствовала это, но развеселился. И может быть, ответил бы мне «да». Я сощурилась, как сделала Ноэми, когда ожидала от меня ответа, верю ли я в Бога.
– Я был бы рад, в самом деле, Ле. Но это невозможно. Ты слишком мала для меня…
– А когда вырасту?
– Нуууу… Столько времени должно пройти…
– Очень много?
– Порядочно.
Мы немного помолчали, ровно столько, сколько нужно, чтобы заглянуть с края пропасти на её дно. Или чтобы, вытянувшись в струнку, посмотреть друг другу прямо в глаза. Потом я спросила его:
– Сколько тебе лет, Марио?
Он помедлил немного, прежде чем ответить.
– Тебе шесть, не так ли?
– Семь в будущем году.
– Хорошо, семь в будущем году… Так или иначе, годом больше, годом меньше… Я же на самом деле намного старше тебя.
– Насколько, Марио?
– Намного!
– Ну, Пинкертон тоже был намного старше мадам Баттерфляй…
– О чём ты говоришь, Ле? Смеёшься надо мной, что ли?
– Нет, Марио.
– Как может девочка шести лет…
– Семи лет в будущем году…
– Ну ладно, семи лет в будущем году… знать что-то о Мадам Баттерфляй?
– А, ты тоже её знаешь, Марио?
– Ещё бы! Но ты-то откуда знаешь?
– Моя бабушка была очень известной оперной певицей.
– Надо же, в какой дом я попал… И как же зовут твою бабушку?
– Кларисса Де Шутти, по прозвищу…
– Мотылёк!
– Значит, вы друзья с моей бабушкой, Марио, как чудесно!
– Ну что ты, какие друзья… Будь я другом твоей бабушки, я пел бы на сцене и получал бы аплодисменты…
– На сцене?
– Ну да, на сцене. Но скажи-ка мне, в самом деле Мотылёк – твоя бабушка?
– Да.
Марио помолчал.
– Представляешь, я ведь даже слушал твою бабушку. Однажды, когда она приехала в наши края, я был ещё маленький. Бесплатный спектакль, на который собрался весь город. Столько лет прошло… а я до сих пор помню. Действительно, Мотылёк. Я тогда впервые пришёл в театр. И благодаря твоей бабушке полюбил его… Твоя бабушка не только певица, но и актриса потрясающая… Как сейчас помню, в конце она уходила за ширму с кинжалом своего отца… Как я плакал тогда, и не рассказать тебе.
– «С честью умирает тот, кто без чести жить не может…»
– …Слов нет, правда! Разговариваю о Баттерфляй с шестилетней девочкой… Да что я… С шестилетней внучкой Мотылька…
– Мне не нравится эта ария.
– Что ты такое говоришь, Ле? Это же самая прекрасная ария на свете!
– Мне больше нравится дуэт. Вот послушай…
Я вывела громкость до предела. Потом поставила иголку в то место на пластинке, которое знала наизусть.
БАТТЕРФЛЯЙ:
Любите меня, жалейте,
в обиду не давайте,
как детку приласкайте
и у сердца согрейте.
Любите, жалейте.
Воспитаны мы строго,
всегда молчаливы,
скромны, неприхотливы,
но в нас таится много
и нежности сердечной,
наши чувства глубоки, как море.
ПИНКЕРТОН:
Дай же мне ручки, и забудем горе.
О Баттерфляй!
Метко твоё прозванье,
мотылёк мой нежный!
БАТТЕРФЛЯЙ:
Правда ль, что за морем,
поймавши мотылька,
его булавкой бессердечно там пронзают
и к доске пригвождают?
ПИНКЕРТОН:
Пожалуй, это так,
но только для того,
чтоб не терять его.
Тебя поймал я!
Дрожишь ты, друг бесценный!
Моя ты!
ПИНКЕРТОН:
Час блаженный![8]
Мария с такой злостью крутанула ручку громкости, что иголка соскочила с борозды и упала с проигрывателя. Наступила полнейшая тишина.
