— Она была славной. Любила танцевать. Правда, долго у неё не получилось, к трём годам слегла. Любила бабочек, здесь, в её комнате целая коллекция картинок. Любила, когда я сажал её на колени. Прижималась всем телом, затихала, словно ласковый котенок…
— Хватит!
Замотала головой. Закрыла уши, чтобы не слышать меня. Но я знал, что от правды так легко не спрятаться.
— В свой последний день рождения…
Не дала мне договорить. Бросилась на меня всем телом. Вцепилась. Затрещала, разрываясь, рубашка, посыпались пуговицы. Щеку обожгло — девочка оцарапала одну, Ольга другую. В своём гневе она была такой сильной. Я никогда не видел такой истерики, молчаливой и яростной. Прибежал охранник, но даже вдвоём мы не могли удержать её. Она тяжело дышала, извивалась в наших руках, пытаясь вырваться, добраться до меня, подозреваю — чтобы убить. Молчала. Я подумал, что если она не сошла с ума до этого, то вот сегодня точно сойдёт. Ибо я не верю, что из такого состояния можно выбраться без психушки, не помогла даже пощечина, что закатил ей мой товарищ по несчастью.
А потом дверь открылась. В проёме стояла няня — Елена Павловна и вид имела самый обеспокоенный.
— Я бы не пришла, извините. Но малышка, — споткнулась на этом слове, вспомнив, что девочку нельзя называть Дашей, — проснулась, и увидела, что мамы нет. Ей…ей очень плохо, я не справлюсь одна.
И произошло невероятное. Ольга обмякла. Расслабилась всем телом, словно сознание потеряла. Мы выпустили её осторожно — сползла на пол. Осела. Одернула разорванную на плече футболку, поправила взлохмаченные волосы, попыталась успокоить дыхание. Даже почти улыбнулась!
— Плачет? — спросила прерывистым голосом. Покачиваясь встала. — Сейчас…сейчас я успокою её, ей просто страшно очень…
Глава 18. Ольга
В моих объятиях Дашка постепенно затихла. Сначала тряслась всем телом, так плакала, что говорить не могла — срывалась на всхлипы и икоту. Прижималась ко мне. Я по спине её глажу и стараюсь не думать. Не думать вообще ничего, просто шептать милые успокаивающие глупости дочери и слушать, как затихают всхлипы. Не думать было сложно. Но ради Дашки я должна быть сильной, а если стану думать, если стану… Меня просто порвёт на куски, вклочья, без шанса на восстановление.
— Мама, ты только не уходи от меня больше никуда, — просит Дашка умоляюшим шепотом.
Сердце замирает в моей груди, потом набирается сил и бьётся дальше. Больше всего сейчас я хочу сказать, что не уйду никуда, никогда, ни за что. Но я не могу лгать ей, так станет только хуже. Стискиваю зубы и молчу.
Потом поднимаю взгляд. Комната, в которой поселили Дашу красивая, светлая, в окно виден замёрзший, заснеженный сад. Лёгкая изящная мебель, много пространства. Я никогда не смогла бы дать ей такое. Всё, что я могла дать — съёмные квартиры, каждый раз новый город и новая квартира. И моя любовь. Моя дружба. Моя поддержка.
На стене картинка в рамке. Бабочка. Нарисована от руки, неумело, но кажется — с любовью. Наверное, от матери ребёнку. Смотрю на эту картинку и снова тяжело дышать. Перевожу взгляд на стеллаж идущий вдоль стены. В нем безделушки. Ракушки, привезённые с отдыха, разноцветные камни, шкатулки с безделушками, книжки, игрушки. А ещё — фотографии. На одну из них я смотрю. Девочка, лет двух с половиной, может и меньше — очень худенькая, Дашка никогда не была такой прозрачной. На малышке светлое платье. На волосах — диадемка, мы тоже такие покупали на утренники. Волосы светлые, чуть вьются. Улыбается, смотрит склоня голову, прямо в мою душу. Смотрит глазами моего мужа.
— Я никогда не винила бы тебя за эти глаза, — шепчу я и плакать даже не могу. — Нет, никогда…
— Что? — отрывается от меня Дашка, которой вернули маму и она уже почти успокоилась.
— Ничего, малыш. Давай выйдем отсюда.
Задыхаюсь. Чувствую себя предательницей, но я не могу здесь находиться. Здесь я умираю. Беру Дашку за руку. Ладошка такая тёплая, такая живая, я держала бы её всю жизнь. Путь до входной двери кажется бесконечным. Выхожу. Сажусь на пол, притягиваю Дашку к себе, усаживаю на колени, утыкаюсь лицом в её волосы. Я не буду плакать. Плакать — это слишком просто. И я не буду верить своим глазам. Это — слишком сложно.
Мы сидим так долго-долго, и понемногу я прихожу в себя. Понимаю, что мы не одни. И в целом мире и вообще. Мы сидим на полу, а рядом с нами сразу три мужика в дорогих костюмах. Караулят видимо, чтобы я ничего не сделала с ребёнком. Вспоминаю сцену, которую я недавно устроила Шахову, но отмахиваюсь — стыдиться глупо. Смешно стыдиться, смешно бояться чего либо, даже жить смешно, когда вдруг оказалось, что ничего не осталось.
По коридору шаги, которые почти гасит пушистый ковёр. Шахов. Останавливается, стоит и смотрит на нас. Оценивает моё состояние, наверное.
— Время обеда, стол уже накрыт.
Меньше всего я сейчас хочу есть. Но смотрю на Дашку — она пропустила и завтрак. Встаю, так и идём за Шаховым вслед. Столовая огромная и красивая, но нисколько меня не занимает, так же, как и качество и вкус блюд. Я не притрагиваюсь к еде и Дашка, смотря на меня, тоже.
— Передайте ей, — говорит Шахов, — что она должна есть.
Дашка, моя Дашка, рядом со мной снова смелеет.
— Передай ему, — чопорно произносит она, — что меня Дашей зовут.
Сил на улыбку нет. Глажу её по коленке, и она гладит меня в ответ. Беру в руки вилку — Шахов прав, чтобы не случилось в этом мире, какие бы драмы не терзали моё сердце, ребёнок должен кушать.
Едим. Молчим, только приборы стучат. Дашка, и правда, оголодала, ест хорошо и с удовольствием. За нашими спинами иногда появляется официант в форме, следит за состоянием наших тарелок, подливает напитки. В моем бокале вино, но опьянение это меньшее, что мне сейчас нужно.
Ловлю взгляд Шахова, он кивает, я понимаю, что разговор придётся продолжить и малодушно мечтаю умереть, потом вспоминаю про Дашку. Ради неё я пройду через все это.
— Дашуль, — прошу я, — поиграй немного с няней хорошо?
— Но я не хочу няню, — упрямится она. — Я тебя хочу! И ночью ты тоже обещала не уходить и ушла!
— Я просто сходила покушать, — солгала я. — А ты испугалась!
Дашка смотрит серьёзно, потом кивает и позволяет няне её увлечь. Шахов в это время стоит рядом со мной.
— Удивительно, — качает он головой. — Совершенно другой ребёнок.
— Просто мне она доверяет, — устало отвечаю я. — А вам нет. Вот и вся разница. Давайте, добивайте меня уже.
Идём в кабинет. Я снова сзади и смотрю ему в спину. Одни там мы недолго остаёмся — входят две женщины в медицинской форме.
— Чтобы развеять все сомнения анализы возьмут у вас. Несколько независимых экспертиз. Буккальный эпителий, то есть соскоб с внутренней стороны щеки, и венозная кровь. Сравнивать будем и с моей дочерью, и…с первой малышкой.
Бросаю затравленный взгляд на медицинских работников — им все равно. Они просто делают свою работу. Я послушно открываю рот, позволяю выкачать из меня две полных колбы крови. Я молча надеюсь на чудо, изо всех сил, что у меня ещё остались.
Вместе с кровью будто вытягивают желание жить. Когда все заканчивается, выхожу из кабинета, иду искать Дашку. Мне нужна она сейчас, как никогда, мне нужно об неё отогреться.
— Чудо, — прошу я одними губами, так, чтобы Шахов, который идёт рядом, словно боится оставить меня одну, не услышал. — Одно чудо, только одно единственное, большего и не нужно…
Дашка в большой игровой комнате. Сидит тихо, затравленно — меня ждёт. Увидела, улыбнулась, ко мне бросилась. Я подняла её на руки, такую живую, родную, тяжеленькую. Повернулась к дверям, и…
Шахов. Просто стоит и смотрит на нас. В тот момент я поняла — чуда не будет. Я первый раз так близко вижу их одновременно, Дашку и Шахова, при свете дня, и понимаю вдруг, что глаза у моей дочки такие красивые отнюдь не из-за генетического каприза матушки-природы. У Даши глаза Шахова.
