Казалось, что все уже сейчас начнут тыкать пальцем в меня и насмехаться, обзывать падшей женщиной.
Конечно, если у тебя есть квартира и работа, даже при отсутствии мужа, ребенок не проблема. А когда тебе восемнадцать и ты один на один с бедой…
Но сколько ни сиди, возвращаться домой нужно. И тут же закралась трусливая мысль. А может, если я буду таскать бидоны с молоком, у меня все разрешится? Ведь баба Зина рассказывала? Правда, рассказывала и том, что можно и умереть от кровотечения…
Еще несколько дней я ходила, как сомнамбула. Даже решилась сходить к бабушке Максима. Вдруг он заболел или что с ним случилось? Но, ожидаемо, с ним ничего не случилось… Он работал и про меня думать забыл.
– Может передать что? – Вера Васильевна пытливо всматривается в мои глаза, и мне приходится прилагать нечеловеческие усилия, чтоб сохранить непринужденное выражение лица. Хотя хочется реветь белугой. Вместо дома, я пошла к речке, на «наше» место. Давясь слезами, стерла его номер с телефона и выбросила сим-карту в воду. Все. Концы обрублены. Так я себя обезопасила от унижения. Ведь когда меня жизнь совсем припрет к стенке, Подгорский – последний человек на Земле, к которому я захочу обратиться.
Если я ему не нужна была здоровая и беспроблемная, то нищая беременяшка, без кола и двора, точно не предел его мечтаний. Я, словно наяву, себе представила, как кривится в презрительной усмешке его твердо очерченный рот, как веет арктическим холодом от его стального взгляда.
– И зачем мне эта информация? – спрашивает он, и я просто умираю от унижения.
Утерев глаза, умывшись, я отправилась домой. Мне бы дотянуть до поступления, заселиться в общагу, а там может что-то изменится. Найду подработку. В конце концов, говорят же: «Бог дает ребенка, даст и на ребенка!»
Но моим планам не суждено было сбыться… На следующее же утро меня застукала баба Зина, когда я пугала унитаз.
Тут же был собран семейный совет, который больше походил на суд инквизиции.
– Я сказал, делай аборт. Денег, так и быть дам. Иначе проваливай на все четыре стороны. Мне лишние рты не нужны. И позорить себя не дам. Я уважаемый здесь человек, – отчим словно выплевывал слова, глядя на меня с неприкрытой ненавистью. – Или топай к тому, кто тебя обрюхатил, пусть берет на содержание.
– Дочка, без мужа стыдно рожать послушай отца, – заискивающе поддакивает мать. – Послушай отца.
– Какой отец? Который заставил тебя продать наше единственное жилье? И теперь мне вообще некуда идти? Или отец, который ни копейки не дал бабушке на операцию? – выкрикнула я, размазывая злые слезы.
Испортить отношения уже не боялась – даже если они разрешат мне оставить ребенка, то это все равно будет ад. Это же подтвердила увесистая оплеуха, которая прилетела от отчима.
– У тебя полчаса, чтобы убраться из моего дома, – рявкнул он. – И не вздумай сунуться к кому-нибудь из соседей! Или по дороге кому-нибудь вякнуть! Узнаю, пришибу! Мое слово – закон для всех!
В ужасе я запихнула в большую сумку какую-то одежду, плохо соображая, что из вещей поможет мне выжить. Не прощаясь, вылетела из дома. Возле калитки меня догнала мать и воровато сунула в руку две тысячи….
В состоянии шока я не заметила, как ноги принесли к остановке. Меня трясло, как в лихорадке. Взять и выгнать из дома?! Просто на улицу?! Ладно, отчим. Он мне никто и не обязан обо мне заботиться и помогать. Но мама?! Как она не понимает, что, выгнав меня, он по сути и ей сказал: «Ты здесь никто?!» Даже не за меня! За себя она должна была постоять!
Сидя у реки и прощаясь с контактами Макса, я пообещала себе, что это будут мои последние слезы. Что никогда я больше не буду плакать, потому что, как мне казалось, я пережила самое ужасное. Никогда не говори никогда! Любимый мамин сериал.
Слезы буквально брызнули из глаз, обжигая щеки. И тут же, как наяву, в голове зазвенели колоколом слова отчима: «Узнаю, пришибу!»
И ведь может! Когда у меня еще были подружки, они по секрету мне рассказывали, что Клим поднимал руку на прежнюю жену. Хотя она говорила, что ударилась об угол. Изобьет до полусмерти и скажет, что сама падала на его ботинок. И ничего ему не будет, потому что кум у него и друг – местный участковый…
Маму он не бил. Наверно, потому, что она заглядывала ему в рот и буквально боготворила его.
Мысли путались в голове. Жгучая обида на единственного родного человека даже вытеснила первобытный страх – изгнание из племени. Я пыталась понять маму и не могла. Ну и что, что она за всю свою жизнь видела мужской ласки не больше, чем помойная кошка?!
Она считала, что нашла свое позднее счастье. «Климушка! Тебе может кваску налить?» «Климушка! Тебя не продует?» «Климушка! Ты устал?» Ослепленная любовью, она без устали порхала по дому, хлопотала по хозяйству.
И Климушка позволял себя холить и лелеять. А вот от него ни разу не слышала «Наденька» или «Надюша». Исключительно «Надежда», как обращался бы к своей экономке. И даже та ласка, которую дарил отчим, не была адресована лично ей. Он дарил ее той, которая была удобна, послушна, которая выворачивалась наизнанку, лишь бы угодить своему мужчине.
А стоило бы ей показать характер, она бы полетела вместе со мной. Тоже в никуда. Но мама отказалась от меня ради своего счастья.
Умом я понимала, что чувства переворачивают все вверх дном, лишают разума, но сердце ныло от боли, а на грудь словно камень навалился. Я пыталась вдохнуть, но получались какие-то короткие хрипы, перемешанные с всхлипываниями. Я отчаянно пыталась их задавить и натянуть на лицо непроницаемое выражение. Ведь если кто-то увидит меня в таком состоянии, разговоры пойдут, как пить дать.
Хотя гнева отчима можно уже не опасаться. Он меня не найдет, потому что я сама еще не знаю, где буду. Мне просто не хотелось стать темой для пересудов. Я еще не доросла до такого уровня принятия себя, чтоб сказать: «Пусть говорят!»
Меня мама воспитала правильной девочкой, которая боялась людского осуждения, как какого-нибудь педикулеза. Очевидно, хотела, чтоб я была такой же, как она «пластилиновой», подстраивающейся под обстоятельства. Но что-то пошло не так. Я не хочу, чтоб об меня вытирали ноги, как отчим о нее.
Я не отдам жизнь крохи. И не буду валяться в ногах у его
