class="p1">Эхом, отражением — пришпиливая его слова в свой гербарий злой улыбкой.
Он тянется рукой к моей голове — запустить пальцы в волосы? Приблизить, чтобы поцеловать? Опустить ниже, чтобы больное напряжение между нами взорвалось греховной любовью?
Стряхиваю его пальцы раздраженным движением.
Забираюсь на него сверху, встаю на колени по сторонам от его бедер.
Его руки ныряют под летнее платье, касаются кожи.
Прохладные руки — разгоряченной кожи, вспышкой острой ностальгии напоминая мне тот день, когда он отвез меня домой с температурой.
Как часто я после этого ныряла в странно-счастливое ощущение холодных пальцев на моем горячем лбу, как в самое безопасное и уютное место в мире. Еще не понимая, что это значит и не зная — к чему приведет.
Я тяну его за галстук к себе, а когда он откликается — отталкиваю другой рукой обратно.
— Знаешь, я тут разговаривала с Натали про ее брак, — говорю я задумчиво и как всегда — не в тему, проскочив сразу несколько логических ступеней беседы у себя в голове. Игоря это раздражает, Герман же всегда следует за мной, как бы далеко я не убежала мыслями. — Оказывается, она вышла замуж в восемнадцать за человека, которого полюбила. И любит его до сих пор. У них все хорошо настолько, что мелодрамы она считает немножко фантастикой, примерно как остросюжетные боевики. Да, иногда такое случается и в жизни, но очень, очень редко…
Герман смотрит мне в глаза и поглаживает бедра. Очень нежно, очень медленно — но там, где меня не должны касаться пальцы чужого мужа.
— Я стала расспрашивать других знакомых, и знаешь, что выяснилось? — ответ мне не нужен, я просто расплетаю вслух свои мысли, а Герман просто работает стенкой для отработки ударов по мячу. — Оказывается, не у всех была боль первой, второй и истинной любви. Не так уж мало женщин, которые никогда не знали предательства. Не чувствовали той боли, когда точно знаешь, что в эту самую минуту тот, кого любишь до слез, в постели с другой. Не завидовали мучительно, что чьи-то руки касаются не их. Им никогда не говорили спустя несколько лет отношений, что никогда на самом деле их не любили. Мужья радовались их беременности, а не молчали каменно, держа в руках тест с двумя полосками. Они вышли замуж за подходящего человека и до сих пор в нем уверены.
— Статистика разводов с тобой не согласна, — возражает Герман. — Большая часть людей знает и предательство, и нелюбовь.
— Ерунда, — отмахиваюсь я. — С теми, кто второй раз замужем, я тоже общалась. Они все как одна — то была глупость юности, а потом я наконец повзрослела и нашла нормального мужика.
— Почему тебя это так волнует?
— Потому что я почувствовала себя какой-то… странной. У меня всю жизнь — боль, страсть, эйфория, сердце в клочья! А у них просто все хорошо. Ты не представляешь, как я им завидую! Что со мной не так?
Герман смотрит на меня, чуть сощурив черные глаза.
Когда он вот так близко, когда касается меня — сложно поверить в то, какой он в другой реальности. Где мы просто хорошие приятели, а не тайные любовники.
Расстояние между нами каждый раз кажется непреодолимым. Мы почти не прикасаемся друг к другу на людях и первые секунды наедине чувствуем отчуждение и неловкость, словно каждый раз заново знакомимся.
Его прикосновения никогда не приедаются, я чувствую их как в первый раз даже после бессонных ночей, проведенных, не размыкая объятий.
Я прикрываю глаза, чувствуя, как его жесткие сухие ладони скользят по моим бедрам до коленей и потом обратно. Он разводит пальцы, сграбастывая меня пятерней, кончики пальцев продавливают кожу до боли.
Цепляясь за его плечи, я откидываю голову назад и ловлю воздух приоткрытым ртом. Медленно выдыхаю и снова смотрю в его бесстрастное лицо. Впалые щеки, прямой нос, упрямый подбородок — Герман, конечно, красив. Но мало ли красивых мужчин на свете?
Почему именно он?
— Ты не странная, — Герман приподнимается, чтобы коснуться губами моей шеи, и вся моя кожа разом, вспышкой, становится в миллион раз чувствительнее от его поцелуя. — Я как-то думал об этом и пришел к выводу, что на самом деле любовь — это очень редкое чувство.
Это так неожиданно, что я смеюсь, но осекаюсь, вдруг уловив то, что он еще не произнес.
— На самом деле, ее мало кто испытывает, — говорит Герман, и, черт возьми, я понимаю, что он имеет в виду. — Лишь редкие счастливцы — сверхчувствительные или творческие. Они потом описывают ее остальным: создают картины, музыку и стихи, вдохновленные любовью. Ставят ее в центр мира. Описывают так, что обычные люди завидуют такому опыту.
— Чему тут завидовать… — бормочу я.
Ослепляющий свет.
Пробитая насквозь грудь.
Ликование в степени безумия.
Самозабвение и самоотречение.
Стирающая твою личность боль, когда она уходит.
— Слишком талантливо описывают, — поясняет Герман. — Нормальному человеку все это и даром не нужно, но — редкость же! Яркая игрушка! Как это, у соседа есть — а у него нет? Поэтому они имитируют любовь, придумывая себе чувства по мотивам прочитанного и услышанного о ней. Повторяют за героями, учатся у них. Только личный комфорт все равно важнее. Поэтому их «любовь» никогда не мешает нормальной жизни.
— А настоящую любовь… — уже понимаю, куда он ведет.
— А настоящую они называют неврозом, болезнью, отклонением. Норма — это состояние большинства, — Герман говорит это цинично и холодно, слегка пожимает плечами. — Их больше.
— Ты говоришь страшные вещи.
— Почему? — удивляется он. — Любовь — вот что страшно. Никто бы не хотел, чтобы их жизнь была разрушена ураганом или землетрясением. Ты бы отказалась от любви, если бы могла?
— Да! — отвечаю я без раздумий. И тут же меняю ответ: — Нет!
Герман проводит пальцами по моему лицу, по векам, принуждая закрыть глаза.
И переспрашивает тихим-тихим шепотом:
— А если бы тебя спросили до того, как все началось?..
Отказалась бы я?
От мучительной сладости прикосновений, от которых потом горит кожа — сутками, неделями помня ожоги поцелуев.
От леденящего страха — что все узнают, что однажды мы не сможем остановиться и бросим все, что дорого, лишь бы быть вдвоем, или что это выжигающее чувство однажды уйдет так же внезапно, как пришло.
От теплой уверенности, уюта, ощущения
