— Начни снова фотографировать. Посмотри на мир через объектив, как раньше. Ты должен свидетельствовать о красоте мира твоими снимками. И я получу прощение. Ради меня, пожалуйста…
Нужно было остановиться, как только мне пришло это в голову. Но я не сделал этого, и довел брата до исступления.
Его взгляд помутнел, глаза закатились. Он побледнел как полотно, кожа на лице напоминала с виду кусок мятой бумаги, обтянутый сверху тонким полиэтиленом. Он весь сжался, пытаясь сдержать рвущийся наружу крик. Но, несмотря на сопротивление, его рот сам собой широко открылся, точно он собирался заниматься вокалом, и наружу вырвался вопль. «Аааа!» Это было похоже на рычание дикого зверя. Он схватился за ворот футболки и начал тянуть его вниз, словно был не в силах терпеть жар внутри себя. Тонкий хлопок с треском разорвался. Этого ему было мало, он принялся разрывать все, что было на нем надето. Почти голый, он начал царапать себя ногтями. Обеими руками он терзал бледное, давно не видевшее солнца, тело. Во мгновение ока его грудь покрыли беспорядочные красные полосы, напоминавшие следы от граблей. Будто изнутри его пожирал огонь, он катался по циновкам, жестоко ударяясь головой то об пол, то об стены. Капли пота и крови стекали по его искаженному лицу. Он все время кричал. Его тело сотрясали приступы агонии, будто у него внутри жил зверь, который захотел выбраться наружу.
Оцепенев от ужаса, я просто стоял и смотрел. Наконец, совладав с эмоциями, попытался схватить его, как-то сдержать, но справиться с ним я не мог. Не знаю, откуда в нем было столько сил. Внутри у него будто взорвалась бомба. Словно где-то в его теле готовился взрыв, и вот — настало время. Или его тело само по себе было бомбой, может, это даже ближе к правде. Как и говорила мать, брат, обычно спокойный, вдруг переставал понимать, где он, кто он. В такие минуты он разрывал на себе одежду, катался по полу, царапая себя, рвал на голове волосы. Все было точно, как она описывала. Словно это было шоу, разыгранное специально в доказательство ее слов. А что еще говорила мать?
«Во время приступов он разрывает на себе одежду, царапает себя до мяса, рвет на голове волосы… Он как будто в агонии. Он ползает голый, делает непристойные движения. Даже говорить стыдно… Он совершенно теряет контроль над собой… На это просто невозможно смотреть…» — вот что еще говорила мать. Задыхаясь, я бросился к нему. Он крутился на полу, будто его затягивало в водоворот, срывал с себя оставшуюся одежду, его лицо в разводах пота и крови было страшно — на это и правда было невозможно смотреть. Я запачкал лицо и одежду в его крови, поте и слезах, я просто не мог дальше быть свидетелем всему этому.
Есть кто-нибудь дома? Домработница ушла на рынок, ее нет. Бешено колотя ногой в дверь, я закричал:
— Сюда! Сюда! Помогите!
Отец пришел не сразу. Брат уже сорвал с себя всю одежду и совершенно голый ползал по комнате, то ли рыдая, то ли истерично хохоча, когда дверь в комнату отворилась, и отец появился на пороге. Я не сказал ни слова, а только указал кивком на брата. Хотя это было необязательно. Отец все видел и слышал сам. Однако он был спокоен. С непроницаемым лицом он наблюдал за братом.
— Отойди от него, — только и сказал он.
Что он такое говорит?
— Отец, ты что, не видишь, как он мучается? Отойти? Да как это можно?
Но отец был непреклонен.
— Оставь его в покое и уходи отсюда! — отрывисто и жестко выкрикнул он.
Его голос звучал так решительно, твердо, как никогда раньше, и я не мог ослушаться. Я отпустил сотрясающееся в судорогах тело брата и, схватив свои вещи, выбежал из комнаты. Отец с грохотом захлопнул за мной дверь.
— Дурак, — донеслось мне вслед.
Я не сразу понял, кого имел в виду отец.
Приступ у брата продолжался около получаса. Отцу было прекрасно известно, что во время приступов брат крушит и ломает все вокруг. Но так же хорошо он знал, что если пытаться сдержать его силой, будет еще хуже. Поэтому я догадался, что «дураком» он мог назвать только меня.
Комната брата представляла собой печальное зрелище. Будто и вправду там разорвалась бомба. Повсюду в беспорядке валялись сломанные, разбитые вещи. Среди обломов и осколков лежал брат. Его глаза были закрыты, конечности бессильно раскинуты. Вид его обрубленных по колено ног резанул глаза. Царапины и ссадины на всем его теле будто свидетельствовали о разразившейся здесь недавно битве. В комнате стоял специфический запах. Повсюду была его сперма. Так вот откуда этот странный запах, заполнивший помещение, и вот почему я чуть не упал, поскользнувшись у входа. В смятении я замешкался у двери, не зная, куда ступить. Жалость и отвращение, боль и злорадство — сложные чувства наполняли мою душу, смущая, не давая решиться и сделать шаг.
— Отойди.
Я все стоял, нахмурившись, на пороге, когда подошел отец, и, заставив меня посторониться, направился к брату. Вздохнув, он открыл окно, приподнял брата, который все еще лежал на полу, и потащил его в ванную, бормоча что-то себе под нос. Брат обхватил отца за шею, как делают маленькие дети, когда их берут на руки. Похоже, сознание возвращалось к нему.
Отец усадил брата в специально сделанную для него ванную и открыл кран. Из душа хлынула вода. Попробовав рукой температуру воды, отец направил струю на брата. Тот не шелохнулся. Только по зажмуренным глазам и плотно сжатым губам можно было понять, какую муку ему приходится терпеть. Похоже было, что дай ему малейший повод, и он расплачется. Он время от времени бросал на меня быстрые взгляды — его явно нервировало то, что я наблюдаю за ним, и я стал собирать разбросанные по комнате вещи. Каждый раз, наступая на что-то скользкое, я весь сжимался, поэтому мои движения были скованными и неловкими.
Отец намылил брата, осторожно смыл пену и выключил воду. В отличие от меня, он действовал аккуратно и сосредоточенно. Я не узнавал его. Мне было интересно, о чем он думает, но я не решался спросить.
Отец уложил брата на кровать. Его обнаженное тело напоминало сейчас тельце младенца. Он будто попал в непорочный, свободный от страстей и унижений, мир детства. Отец помазал царапины и ссадины на коже брата мазью и укрыл его легким одеялом. Все это он проделал в полном молчании. Я смотрел, как брат отвернулся к стене и забрался под одеяло с головой. Тогда что-то шелохнулось в моей душе. Но я не сразу понял, что это было за чувство.
Отец взял тряпку и принялся за уборку. Я сказал, что помою все сам, но тряпку у него не забрал. Понимая, что я предложил помощь машинально, отец, не обращая на меня внимания, продолжал работу. Он ходил туда-сюда, расставлял по местам вещи, мыл в ванной тряпку, возвращался обратно и снова принимался за дело. До самого конца он оставался спокойным и сосредоточенным. Время от времени он приподнимал одеяло, под которым лежал брат. Мне было неловко стоять и смотреть на это, и я вышел из комнаты.
