В этом медики убеждались десятки раз после использования тимолептиков[24].
Выписываются лекарства – и вдруг человек оживает, становится радостным, чувствует себя освободившимся от своей несчастной любви.
– Ужасно, – сказал я.
– Почему? Неужели лучше, чтобы он покончил с собой, замучив перед этим женщину, которую одарил своей неразделенной любовью? Впрочем, если вы и в самом деле кого-то любите, а не впадаете лишь в любовную манию, то тимолептики не изменят ваши чувства. Настоящая любовь невосприимчива к фармакологии.
– Вертер? – спросил я с беспокойством. – Арбенин? Вокульский?
– Да, да, – покивал он головой. – Этих людей можно было спасти. В любой, даже провинциальной клинике. Вы писатель, значит, человек с богатым воображением. Представьте себе, что это не скамейка на кладбище, а письменный стол в клинике, на мне белый халат, а вы приводите ко мне пациентов. Да, да, пожалуйста, не стесняйтесь. Введите Вертера, пусть он говорит о себе и своих страданиях. Красивый, способный, образованный молодой человек. Жаль, что мы мало знаем о его прошлом, нам неизвестны его родители, болезни, которые ему пришлось перенести в детстве. Ничего мы не знаем и о его сексуальной жизни. Он приехал в эти края, увидел прекрасную Лотту и безумно влюбился. Лотта достойна такой любви, это мы должны признать, но тем более поразительны его навязчивые мысли о самоубийстве, которые терзают Вертера даже тогда, когда история с Лоттой могла кончиться для него счастливо, поскольку еще не приехал ее жених. Потом жених появляется, и снова навязчиво повторяются разговоры о том, что надо покончить с собой. После визита у Лотты Вертер восклицает: «Она святая для меня! Всякая похоть молчит в ее присутствии». Наконец, Вертер уезжает далеко, далеко, чтобы забыть о возлюбленной. Обычно мужчины пытаются забыться в объятиях другой, порой стараясь ее полюбить, как говорится, «через силу», заставляя себя усилием воли. Но он не из таких. Мы ничего не знаем о том, чувствовал ли он влечение к какой-нибудь женщине. Потом Вертер возвращается и убивает себя. Врач сказал бы: ситуативная депрессия… Талант Великого Олимпийца совершил чудо, из любви экзальтированного нервного юноши в депрессивном состоянии позже был создан образец любви несбывшейся, любви платонической. Возможно, мало кто сегодня снимает с полки «Страдания молодого Вертера», но нет никаких сомнений, что тип вертеровской любви закрепился в нашем сознании. И вот молодой человек, проявляющий здоровое либидо по отношению к своей партнерше, неожиданно слышит от нее, что он не умеет по-настоящему любить, ибо Настоящая Большая Любовь, такая как в книгах, является возвышенной и чистой, лишенной похоти. Вы говорили о ноже, что им можно резать хлеб, ваять, но и убивать. Вертером тоже можно убить, дружище.
– Вы лжете! – крикнул я.
Он погрустнел. Мне стало его жаль. Впрочем, возможно, я прежде всего жалел себя.
– Вы преувеличиваете, – сказал я примирительно. И тут же добавил: – Светит солнце, а здесь так холодно. Я слежу за листьями, которые на нас падают. Четыре слетели с дерева, которое растет возле той могилы. Подождем, когда упадет пятый, хорошо? Говорите дальше, доктор.
Иорг повеселел.
– Вы помните, что нашли на письменном столе в квартире мертвого Вертера? «Эмилию Галотти» Лессинга. Это прекрасная трагедия, мой друг. Вероятно, я никогда не пойму, почему перед смертью именно ее читал Вертер. Может быть, действительно Гете стремился сохранить аутентичность в связи со случаем Иерузалема, о котором ему писал Кестнер? Когда я ходил в школу, еще до получения аттестата зрелости, я был влюблен в одну девушку и время от времени пытался подержаться за ее грудь, а кроме того, совал руку ей под платье. Я говорил девушке, что люблю ее, но она мне не верила как раз потому, что я хотел коснуться ее груди и заглянуть под подол. «Ты меня не любишь, а только хочешь, – заявила она. – Настоящая любовь – это нечто другое. До тебя ко мне приходил один студент. О, да. Вот он по-настоящему любил. Он садился в кресло и смотрел на меня. Этого ему было совершенно достаточно, потому что его любовь была настоящей». Я пытался делать, как тот парень, но у меня ничего не получалось. Я выходил от девушки и очень страдал из-за того, что не умел по-настоящему любить, мне казалось, что я эротоман, которому хочется трогать женские груди, вместо того, чтобы сидеть в кресле и смотреть на любимую девушку. Мы как раз проходили «Страдания молодого Вертера». «Вот настоящая любовь», – говорила учительница. Я убедился в том, что Вертер никогда не испытывал желания касаться груди Лотты и запускать ей руку под платье. Вертеру даже сама мысль об этом казалась преступной. Другими словами, я, похоже, и в самом деле был больным, эротоманом: я не умел любить свою девушку. И я пошел посоветоваться к своему отцу, который попросту высмеял меня. В тот же день я отправился к девушке и спросил ее, что же случилось с этим студентом, который ее так любил. Она ответила: «Он слишком много учился и от этих своих занятий сошел с ума». Я почувствовал, что любовь моя к этой девушке неожиданно и бесповоротно улетучилась. Я почувствовал презрение к ней, к Вертеру, к своей учительнице. Представляю, сколько молодых людей, у которых нет отца-врача, мучаются мыслью, что они не умеют по-настоящему любить любовью чистой и возвышенной, лишенной секса. И что такого рода терзания часто вредно влияют на личность мужчины, но также и женщины, если она слишком долго носит в себе идеал чистой и только платонической любви. Я позже разыскал ту девушку, которую, рассердившись, когда-то бросил. Моя бывшая симпатия вышла замуж, у нее трое детей, однако она жалуется, что муж не любит ее по-настоящему, поскольку слишком часто общается с ней телесно, а по ее мнению, истинная любовь – это нечто совершенно другое. Эта женщина все еще помнит студента, который только смотрел на нее. Она когда-то написала мне, уже как автору романов, не стоит ли ей завести себе друга для души, я, естественно, ответил ей, чтобы она обратилась к психологу. Что касается меня, дружище, через какое-то время я снова обратился к «Страданиям молодого Вертера» и читаю их со слезами на глазах при свете своей варварской электрической лампы. Эта книга со временем не стала менее прекрасной. Мне не хватает только более глубокого комментария к так называемой «вертеровской лихорадке», к такому понятию как «вертеризм». Когда мой сын стал подрастать, я вручил ему экземпляр «Страданий молодого Вертера» со следующими словами: «Вот перед тобой книга, которая позволит отличить тебе любовь, развивающуюся на почве сильного невроза и ситуативной депрессии. Так здоровый человек не любит. Потом, сынок, я дам тебе книгу, в которой в качестве любви описана обычная похоть». Ну, что же, пора идти, дружище. Я знаю, что вас мучает. Вы тоже думаете, что не способны по-настоящему любить.
