– Я слышал о Майданеке недалеко от Люблина. Думаю, еще есть много других лагерей. Ян, пора начать сражаться.
– Вы думаете, что мне этого не хотелось бы? – громко, чуть не крича, спросил Шукальский. – Вы думаете, я не стремился попасть в армию? Мне отказали из-за покалеченной ноги. Итак, пока Польша беспомощно распростерлась перед нацистами, мне остается лишь безучастно наблюдать. А теперь вы приходите и обвиняете меня…
– Ян, я вас не обвиняю.
– Вдруг все ваши заботы сосредоточились на одном нацистском ублюдке…
– Ян, – сказал священник тихо, – я думаю лишь о других, о тех, которые остались в Освенциме. Я тоже не смог участвовать в войне, но если Бог решил возложить на меня задачу – не дать этому солдату убить еще больше людей – тогда я выполню ее.
– Святая Божья Матерь, смотрите правде в глаза! Троньте нацистов хоть одним пальцем, и вы станете причиной гибели всей Зофии.
Под покровом темноты предрассветного часа Давид Риш и Авраам Фогель, словно тени, пробирались через Зофию. Они внимательно высматривали патрульных и избегали освещенных улиц, молодые люди остановились на окраине городка у небольшого завода красок и лаков. Нацисты прибрали его к рукам и использовали для технического обслуживания военного транспорта. Давид и Авраам быстро и тихо проникли внутрь здания, чтобы найти нужные реактивы. Им это почти сразу удалось, после чего они спешно покинули завод и слились с ночью, не оставив следов своего визита. Юноши быстро вернулись в пещеру у реки с двумя ценными призами: азотной и серной кислотой.
Дитер Шмидт, гауптштурмфюрер гестапо, последний раз взглянул на себя в зеркало. Отражение, нагло смотревшее на него, внушало страх. Дитер не страдал излишней скромностью и всегда приходил в неописуемый восторг от своего образа. Он обожал смотреть на себя в зеркало. Униформа была безупречна. Ее сшили из материала грозного черного цвета, чтобы подчеркнуть элитный имидж гестапо, изогнутую фуражку украшали дикарские символы – череп и скрещенные кости, петлицы пронзили отличительные знаки СС – молнии, на сверкающей бляхе ремня выбит гордый девиз СС: «Честь для нас равна верности». Форму дополняли сверкающие черные сапоги, повязка со свастикой на левой руке, отполированные пуговицы, ослепительно белая рубашка и черный галстук. Осталось лишь надеть черную кожаную шинель до колен, черные кожаные перчатки – и получится зрелище, захватывавшее дух Дитера Шмидта.
Однако ни его лицо, ни фигура не гармонировали с этой униформой. Хотя Дитер Шмидт считал себя высоким, он в свои тридцать восемь лет являлся бледной тенью превосходно сложенного тевтонца. Он был коротким, тучным мужчиной с простоватым квадратным лицом с грубыми чертами и маленькими бегающими водянистыми глазками. Он очень гордился неровным шрамом, пересекавшим его левую щеку. Дитер Шмидт не упускал случая похвастаться, что шрам получен на дуэли в Гейдельберге, в самом же деле он достался ему во время ссоры в пивной от удара разбитой кружкой.
Он оглядел комнату в поисках своего стека. Апартаменты Дитера были скромными. Поселившись в городской ратуше Зофии в ноябре 1939 года, гауптштурмфюрер гестапо Шмидт устроился в прежних залах для заседаний и распорядился внести кровать и умывальник. Он был не из тех, кто позволяет себе роскошь, по крайней мере последние несколько лет, с тех пор как узнал, что его начальник рейхсфюрер Гиммлер, несмотря на свою власть и влияние, все еще ведет спартанский образ жизни. Дитер Шмидт всегда подражал своим начальникам и следил за тем, чтобы не перещеголять их.
Шмидт руководил своим штабом так же, как управляли штабом гестапо в Берлине, где он сумел проявить себя перед вышестоящим начальством и таким образом заполучить власть над этим сельским краем на юго-востоке Польши. Завоевание похвалы у начальства и продвижение по службе оказалось простым делом, помог рутинный допрос и удача – одного политического заключенного сумели «убедить» раскрыть секретную информацию. Шмидт прежде занимался обычной работой в штабе гестапо в доме номер восемь на Принц Альбрехт-штрассе, но он все же отличился в одном хотя и маленьком деле. Только ему одному удалось заставить этого заключенного говорить. И это обстоятельство, несомненно, стало бесценным подарком Шмидта третьему рейху: способность получить информацию от самого стойкого заключенного.
Конечно, теперь, когда он стал таким важным человеком, которому подчинялся целый штаб, да еще приходилось охранять склад боеприпасов, обычные ежедневные допросы уже перестали быть его личным делом. Он оставил подобные нудные обязанности своим подчиненным, обучив их тонкому искусству дознания.
В его ведомстве таким допросом занимались прямо сейчас, этим восхитительным рождественским утром особая команда обрабатывала мужчину, по лицу которого уже было видно, что он вот-вот сломается. В руки гестаповцев угодил фермер по имени Милевский.
Шмидт нашел свой стек на столике у кровати, вернулся к зеркалу, чтобы еще раз как следует посмотреть на себя. Не было сомнений, что обтянутый кожей ивовый стек с ручкой в форме оленьего рога придавал его внушительному портрету особый завершающий штрих.
Услышав стук в дверь, он обернулся и рявкнул, что можно войти. Сержант СС, щелкнув каблуками и выбросив руку в нацистском приветствии, доложил своему командиру, что польский фермер во время допроса наконец-то сломался. Далее сержант сообщил, в чем точно признался фермер: тот рассказал о своих подозрительных передвижениях днем раньше и о том, как повозка оказалась перепачканной кровью.
Дитер Шмидт слушал с суровым выражение лица, но был доволен. Это хорошенькое дело, фактов достаточно, чтобы со спокойной совестью повесить кого-нибудь. Он отпустил сержанта и снова посмотрел в зеркало. Загадочно улыбнувшись и мысленно похвалив себя, Дитер решил, что непременно должно последовать какое-то наказание за то, что произошло ночью. Как-никак совершено преступление, а он, Дитер Шмидт, является верховным законодателем и судьей в этом крае.
В последней время казней стало маловато. В прошлом году девяносто шесть партизан вздернули на виселицу, которую он приказал установить на городской площади, но в этом году казней стало до неприличия мало. Люди вели себя хорошо, слишком хорошо и слишком осторожно. Эти единичные акты саботажа за пределами городка, а иногда и в самом городке кто-то ведь совершал, но Шмидту до сих пор так и не удавалось напасть на чей-либо след. В этом крае действовало активное сопротивление, но он не смог выйти ни на одного из его участников.
«Но теперь, – с радостью подумал он, стукнув себя стеком по бедру, – теперь, похоже, дверь приоткрылась. А разве найдется способ, как лучше вселить страх в сердца борцов сопротивления, чем примерно наказать уважаемого гражданина Зофии? Респектабельного доктора Шукальского…»
