– Мне очень жаль, Белинда, мне жаль всего.
– Шшш…
Прошли годы, но и сейчас она удивлялась тому, что произошло дальше. Может, причиной тому была боль в груди, мягкая и тревожная, заставившая ее прижать голову Николаса к себе. Сначала ему показалось, будто она хочет, чтобы он поцеловал ее в шею, но, когда он коснулся губами кожи у мочки ее уха, Белинда потянула его ниже, торопливыми пальцами расстегивая блузку. Он расстегнул лифчик, и рот его понял, что было ей нужно. Губы сомкнулись вокруг соска, сжали его, и Белинда почувствовала, как молоко начало выходить из нее. Нервы ее ожили, одолела сонливость, как будто она уплывала в мир мечты. Но она не хотела закрывать глаза. Голова Николаса покоилась на ее груди, а ведь там могла быть головка ее ребенка. Молоко вытекало, белое, как луна, которая этой ночью так и не появилась на небе. Ни один луч света не падал на двух грустных подростков, слишком быстро превратившихся во взрослых, но так и не ставших родителями ребенка, которому они дали жизнь. Которого они никогда не увидят – его унесли прочь и отдали в руки другой женщины, у которой было все: годы, муж, финансовая стабильность – не было только молока в ее груди. Темнота оказалась кстати, даже свет луны показался бы сейчас слишком жестоким.
– Я тоже хочу его попробовать, – прошептала Белинда, просовывая ладонь под щеку Николаса, приподнимая лицо его вверх.
Губы Николаса отпустили сосок и тут же припали к другому. И вновь нервы Белинды дрогнули. Оторвавшись от ее груди, Николас прижал свои губы к ее, наполняя рот Белинды сладкой жидкостью, в которой ничего не было от вкуса молока, каким она его помнила.
Глядя на его лицо, едва освещенное отблеском желтоватого света далеких уличных фонарей, она спрашивала себя, будут ли у их ребенка глаза и губы его отца. Она знала только, что родила мальчика, ей не позволили даже посмотреть на него – взяли и унесли, пока она не успела вытереть безостановочно льющихся слез.
Губы Николаса были еще влажными от ее молока. У Белинды мелькнула мысль, не заняться ли им любовью, сейчас? Но слишком уж болело у нее все внутри.
– Мы должны поклясться, – сказала она. – Молоко, которое мы с тобой пили, это наше причастие, это мы просили прощения за то, что не решились сбежать куда-нибудь вместе с нашим ребенком. И мы никогда его не забудем. Обещай.
– Клянусь, – прошептал Николас, склоняя голову чтобы набрать еще молока и поделиться им с нею.
Белинда осталась верна клятве, хотя уже много лет не видела Николаса и не имела ни малейшего представления, сдержал ли свое обещание он. Она часто гуляла по паркам и смотрела на играющих детей. Сыну ее уже исполнилось восемнадцать, наверное, сейчас он просит у своих приемных родителей машину, наверное, сейчас у него куча проблем, по крайней мере, по чьим-то меркам. И уж сейчас ему явно нечего делать в детском парке. Но для Белинды время остановилось. Для нее сын навсегда остался малышом, больше всего ей хотелось бы посмотреть, на кого он стал похож. Ей не хватало этого все долгие годы. Иногда, глядя на какого-нибудь ребенка, она говорила себе: «Это он. Я вижу сходство, я уверена в этом»
Безусловно, еженедельные ее походы по городским паркам не имели никакого смысла. Но, с другой стороны, фантазии и не обязаны быть глубокомысленными. Хорошо уже то, что они обладают способностью смягчать жестокую реальность.
С реальностью она тоже пыталась совладать, в частности, именно с ее жестокостями. Она ухватилась за последнюю соломинку, которую протягивала ей калифорнийская действительность: группы психологической поддержки. «Какими бы ни были ваши проблемы, что бы вы о них ни думали – запишитесь в наш семинар». Она побывала во многих. У Сары не хватало терпения сопровождать подругу, но ведь фактически она и не знала, что толкало Белинду к этим занятиям. Как не знала о тех часах, что она проводила в парках, любуясь детьми, размышляя о том, как все могло бы быть, если бы ее не лишили ее мальчика.
– Белинда, по-моему, ты превращаешься в неврастеничку, – заметила как-то Сара – полушутя, как поступают люди, когда не хотят проявлять всей глубины своей тревоги или озабоченности. – Я же вижу, ты постоянно что-то ищешь. Это похоже на то, будто ты пытаешься кормить себя внутривенно, только вот никак не можешь попасть иглой в вену. За какой-то месяц ты из группы межличностной зависимости переметнулась в группу медитации, оттуда – в анонимный семинар по алкоголизму – но ведь ты же почти не прикасаешься к спиртному.
Белинда ничего не стала объяснять, только сказала:
– Ну, я хочу попробовать всего понемногу.
Это было то же самое, что ничего.
Потому что то, что она искала, не имело никакого отношения ни к венам, ни к питью. Проблема заключалась в том, что в душе ее зияла огромная дыра и нечем было ее ни наполнить, ни замазать. Дыра была темная и холодная, но Белинда возвращалась к ней в мыслях постоянно. Ее тянули туда воспоминания – туда, к тому пламени, что вспыхнуло в ней, когда она дала жизнь другому существу, к той боли, что она испытывала за малыша, – своего малыша, – ведь если его отнимут у нее, там, в душе ее, что-то умрет. И ребенка отняли, и что-то действительно умерло.
Она искала чуда, как ищут его в линиях ладони, – свершится нечто, и мука уйдет, и та часть ее души вновь возродится к жизни. Ничего этого она не могла рассказать Саре, да и любому человеку – это звучало безумием даже для нее самой.
Она не могла бы рассказать о том, как однажды на борту самолета горький, безостановочный детский плач откуда-то из задних рядов кресел буквально разрывал ей грудь. Слезы ребенка будто вновь наполнили ее молоком. Память неотступно жила в ее теле, в ее плоти, наверное, она уже никогда не уйдет. И протуберанцы ее время от времени прорывались наружу – вызванные плачем малыша или видом детской ручонки, лежащей поверх руки взрослого человека. Как-то раз, идя по шумной улице, она услышала позади себя торопливые шаги ребенка, почти бег. Повернувшись, Белинда раскинула в стороны руки, готовая поймать, ухватить его, и не сразу до нее дошло, что это совершенно незнакомый ей мальчуган, озорно и радостно смеющийся, как всякий убежавший от мамы проказник.
Интересно, думала Белинда, а кто бегал за моим мальчиком, когда он был маленьким? Та женщина, которая называла себя его матерью, смеялась ли она в эти мгновения, сама превращаясь в ребенка, или его игривость вызывала в ней только досаду?
Самую непереносимую боль, как правило, причиняют незначительные мелочи. Они подстерегают на любой улице, в любом кафе любого города. К ним нельзя приготовиться – Белинда уже знала это – и их удары всегда направлены в самое сердце.
