Один только Максим мог взбудоражить меня одним своим появлением.
Меня трясло от страха, негодования, руки дрожали, цепляясь в ручку чемодана на колесах, а этот бесцеремонный нахал невозмутимо пер впереди, как танк, посвистывая и делая вид, будто ничего такого нет в том, что мы скоро окажемся вместе в одной машине.
Хотя нет — с нами еще будет его невеста! Почему-то от одного только этого слова у меня перед глазами мерцали вспышки ярости. Я не должна была злиться на Максима, что он продолжил встречаться со своей девушкой или завел новую, когда я исчезла из его жизни. Но я, черт побери, злилась, потому что он заливал мне в уши про свои чувства, умолял простить его, такие речи толкал…
А сам… Но мы дошли до машины, а никакой невесты не наблюдалось. Мы уже сели — я на заднее сиденье, а он за руль — Максим завел машину, а я вцепилась в спинку переднего кресла.
— А где… твоя… — так и не смогла вымолвить «невеста».
— Она не поедет, задержалась на показах.
— Твоя невеста — модель? — поинтересовалась я, уже зная, о ком идет речь.
— Да, и показы у нее расписаны еще на пять дней вперед. Она присоединится к празднику позже.
Ответив на мой вопрос, Максим бросил мне скупое «поспи» и нажал на газ, доставляя нас на вокзал, после чего мы сели на скоростной «Сапсан», и на этот раз в соседнем кресле заснул Максим, предоставляя мне возможность смотреть в окно, предаваться своим мыслям и нервничать от его присутствия.
Дождавшись, пока он погрузится в глубокий сон, я осторожно покосилась в его сторону, прекрасно понимая, что мною движет любопытство, что ничем не сдержать.
Я сгорала от желания рассмотреть мужчину, которого так и не удалось забыть за все эти месяцы. Он изменился. Похудел. Это я заметила в первую очередь. Нет, не стал изможденным и костюм на нем не висел, но всё же реабилитация, о которой я читала в интернете, не могла на нем не отразиться.
Что касается пластической операции, то я не наблюдала никаких следов на его лице, никаких шрамов или перекошенных черт, но, возможно, что-то отражалось в мимике.
В остальном Суворов не изменился.
Такой же красивый, каким я его помнила. С голубым пронзительным взглядом, пронизывающим насквозь, будто бы говорящим, что всё будет так, как он захочет. Властным, гипнотизирующим. Которому нельзя поддаваться. Его скулы стали более четкими, а губы…
Я просто запретила себе на них смотреть, потому что тот недопоцелуй так и остался самым ярким моим переживанием за всю жизнь. Вот такая я жалкая.
— Принести вашему молодому человеку плед? — поинтересовалась милая девушка в униформе, разносящая ланчи.
— Эм… — я растерялась, а Суворов приоткрыл один глаз и радостно, как-то слишком радостно улыбнулся красивой сотруднице поезда.
Она, естественно, расплылась в ответной улыбке, и я поняла, что ничего не изменилось во внешности Максима — девушки, как и прежде, готовы перед ним стелиться.
И я разозлилась. Отчего-то снова разозлилась, будто мне есть дело до его девушек! Пусть хоть в туалете уединятся и решают, что ему нужно, плед, ланч или кровать-люкс вместе с этой красивой брюнеткой в придачу!
— Принесите лучше плед моей девушке. Она у меня вечно мерзнет, — притворно посетовал Максим и обхватил мои руки своими, заботливо их растирая.
Глупо дергаться я не стала, чтобы не доставить ему удовольствия, показывая свою реакцию, а она была — и ох какая бурная, — и не стать посмешищем на глазах у девушки.
Едва она двинулась по коридору, я выпростала руки из ладоней Максима и твердо сказала:
— Не надо меня лапать. И называть своей девушкой. И ухаживать за мной не надо. Что это вообще за спектакль? — возмутилась я под конец своей тирады. Ну, как возмутилась? Тихо пролепетала в свойственной мне манере, не кричать же на весь вагон.
Максим вскинул брови и улыбнулся, как будто его позабавила моя реакция. Склонившись ко мне, он приблизился так, что его лицо оказалось напротив моего, глаза в глаза.
— Никакой не спектакль. Просто хочу разрядить обстановку перед серьезным разговором.
— Зачем он нужен, этот серьезный разговор?
— Чтобы прояснить массу вопросов, которые остались между нами.
— Между нами нет ничего. И прояснять нечего, — отнекивалась я.
— Ты ошибаешься. Нам всем нужно собраться и обсудить, как жить дальше. Все-таки мы одна семья, — совершенно серьезно заключил он и посмотрел на меня в ожидании реакции.
А я опешила. Семья? Он же действительно хочет помириться с отцом. Но что это значит? Мы будем постоянно видеться? Или это разовая акция с целью меня достать?
— Максим, честно, я не имею права вмешиваться в ваши с отцом отношения… но всё это странно… ты и я… Как мы будем общаться? Я не понимаю. После… всего…
— Ты так боишься облечь в слова случившееся. Позволь я сделаю это за тебя. Я подверг тебя серьезному испытанию, использовал, унизил. Я не намерен делать вид, что ничего не произошло. Не принимай на веру мой сегодняшний образ шута. Я сделаю всё, чтобы искупить свою вину. И буду просить прощения, пока не получу его, — ласковым баритоном он нежно шептал мне почти на ухо, заставляя помимо воли поддаваться его влиянию.
— Но зачем тебе это, Максим? Я не понимаю, — продолжала недоумевать я, наблюдая за переменами в лице Максима. Шутливость сменилась полной сосредоточенностью.
Он говорил проникновенно, и мое глупое сердце рвалось поверить, но за всем этим стояло что-то еще. Те его признания, которые простирались за пределы извинений человека перед человеком. Признания мужчины в своих чувствах. Но, если он заговорит о них, я сгорю тут же, на этом самом месте, от смущения, от взрыва собственных долго сдерживаемых чувств. Выдам себя.
И какой же глупой я окажусь, когда он, получив долгожданное прощение, помашет ручкой и с чувством исполненного долга понесется к своей невесте-модели. Я обязана ему помешать!
— Хорошо! Мы поговорим. Но сначала вы разберетесь с отцом. И потом, когда мы всё выясним, договоримся, чтобы никогда не пересекаться.
— Прямо никогда-никогда? — Максим
