– У вашей матери редкое чувство юмора. Я чуть было не поверила, что она всерьез.
Естественно, миссис Лэвери смеялась до слез от одной мысли, что чуть было не провела леди Акфильд! И никогда больше не упоминала об этом. Как бы там ни было, по самым разным причинам, я был чрезвычайно польщен и преисполнен любопытства, когда мне предложили быть шафером на свадьбе, которой предстояло стать свадьбой года – по крайней мере, так писали в газетах.
Я получил приглашение от Чарльза, он написал мне своим очаровательным округлым почерком, несмело интересуясь, не мог бы я оказать ему такую услугу. Актеру всегда нелегко заранее обещать участвовать в светском мероприятии – и не в последнюю очередь из-за неписаного театрального закона, который гласит: если ты придаешь хоть малейшее значение чему-то, кроме работы, значит, таланта у тебя нет и в помине. Наверное, если бы мне предложили заглавную роль в «Бен Гуре», я бы отказал Чарльзу, но я был намерен во что бы то ни стало сыграть свою роль в «Апофеозе Эдит».
Изабел позвонила мне тем же утром:
– Я так понимаю, шафером будешь ты? Дэвиду не предложили.
Я ответил так, как подсказывал мне мой долг: что это несколько бессердечно, и я понимаю, как ей нелегко.
– Должна сказать, что я тоже так думаю. Знаешь, мне и вправду нелегко. Он страшно дуется, тоска смертная, а ничего не поделаешь.
Я ответил, что делать тут действительно нечего и, в конце концов, я – единственный из друзей Эдит, кого Чарльз встречал еще до знакомства с ней.
– Знаю, знаю, я ему говорила, но ты же знаешь Дэвида.
– А ты?
– Что ты имеешь в виду?
– Ты в этом принимаешь хоть какое-то участие? Я думал, Элис будет подружкой невесты или что-то вроде того. – Старшая дочь Истонов. Совершенная дурнушка, но при этом очень милая.
– Нет. – В голосе Изабел сквозило разочарование. – Эдит попробовала предложить, но, очевидно, там и так были толпы претендентов, так что она решила, что будут только маленькие пажи. Так значительно милее, – уныло протянула она. Было понятно, что это еще не все. – Я тут подумала про мальчишник для Чарльза.
– А что такое?
– У него будет мальчишник?
– Не знаю. Наверное.
– Но тебя не приглашали?
– Нет. А должны были?
– Да нет, просто Дэвид тут подумал, может, ему или вам вместе стоит что-нибудь такое организовать… – она смолкла.
– Да брось ты! Мы его едва знаем. Как тебе такое в голову взбрело!
– Пожалуй, ты прав. – Я подумал, не сидит ли Дэвид в той же комнате. – Можешь дать нам знать, если тебя пригласят.
Одержимость Дэвида начинала угнетать. Он, очевидно, уже завел привычку время от времени небрежно упоминать Чарльза в разговоре и настроился, что так теперь будет всегда, и настоящим бесчестьем для него было публичное исключение из круга его близких друзей.
– Ладно, – обещал я. – Но меня точно не пригласят.
Но вышло так, что месяц спустя, за десять дней до свадьбы, меня пригласили. Наверное, кто-то из гостей в последний момент отказался. Через неделю, за три дня до великого события, двенадцать приглашенных должны были лететь в Париж. Билет мне доставил курьер на велосипеде, и от меня требовалось только быть готовым к назначенному часу, когда за мной заедут. Самолет вылетал из аэропорта в Сити. Вместо того чтобы позвонить Изабел, я набрал номер Эдит:
– Меня позвали на мальчишник к Чарльзу.
– Знаю. Я ни при чем, он сам так решил. По-моему, будет весело, как ты думаешь? Обожаю парижский «Ритц».
– Дэвид, я так понимаю, не едет?
– Нет. Понимаешь, все устраивают и оплачивают Генри Камнор и Питер, дядя Чарльза, так что он не может всех пригласить.
– Чур, не я сообщу об этом Дэвиду.
– Я уже сказала Изабел. – Эдит помолчала. – Честно говоря, они уже начинают меня утомлять. Изабел мне очень нравится, но они все время стараются быть такими «лучшими друзьями». Я чувствую себя героиней Анжелы Брэзил. В конце концов, я не очень хорошо знаю Дэвида, а Чарльз с ним едва знаком.
– Милая моя, – глубокомысленно заметил я, – это только начало.
В три часа пополудни в следующую субботу шофер в форменной куртке и фуражке позвонил в мою полуподвальную квартирку и схватил багаж, ожидавший его у порога, чтобы отнести в машину. Я позволил себе купить новый чемодан в честь знатной компании, с которой мне предстояло путешествовать, и потому мне было особенно досадно, когда шофер на лестнице шарахнул его об угол и выломал одну из ручек. В результате, несмотря на мою опрометчивую расточительность, всю дорогу я чувствовал себя оборванцем. Sic transit gloria mundi[9] или, вернее, sic transit gloria transit[10].
Генри Камнор уже сидел в машине, его тучные телеса растеклись по заднему сиденью в широких складках рубашки от «Тернбул и Ассер», так что свободной оставалась только узенькая полоска кожаной обивки. Усаживаясь рядом, я чувствовал себя Кэрри Фишер под боком у Джаббы Хатта. С Генри я был чуть-чуть знаком, судьба распорядилась так, что мы учились в одной школе, только в разные годы, и это служило мне некоторой защитой от его избранности, правда очень слабой. В любом случае, я знал, чего от него можно ожидать, потому что Эдит с большим юмором описала мне свое «первое свидание» с Чарльзом.
Слева от водителя сидел еще один пассажир, которого мне бегло представили как Томми Уэйнрайта, и я узнал в нем одного быстро восходящего парламентария – если в то время вообще можно было говорить о парламентских успехах применительно к тори. Насколько я помню – из резюме, которые так любят помещать в воскресных выпусках газет с цветными иллюстрациями, – он был младшим сыном пэра от внутренних графств, и потому было несколько неожиданно, что он оказался среди счастливчиков, кому улыбнулась судьба в лице миссис Тэтчер – она не особо жаловала аристократию. Он был высокого роста, чтобы не сказать долговязый, его круглое лицо выражало неизменное дружелюбие, а волосы уже начали редеть. В целом он выглядел так, будто уже сейчас готовился стать старым хрычом, но позже мне довелось узнать, что это не тот случай. Он обернулся ко мне, поздоровался и с улыбкой пожал мне руку, чем сразу же на три очка опередил неприступного Генри, и мы тронулись в путь.
По дороге в аэропорт мы говорили о политике, и меня немало позабавил контраст между двумя моими спутниками. Томми привел несколько причин, почему дела консерваторов так плохи. Все они в целом были достаточно разумны и их вполне стоило обсудить, но Камнор выдал в ответ ворох нелепых утверждений, все до единого самодовольные и безнадежно старомодные, – скорее всего, он перенял их от своего покойного отца (вместе с манерой одеваться) и даже не дал себе труда над ними задуматься. Чувствуя, что тоже должен внести свою лепту, я заметил, что непохоже, чтобы упомянутая партия особенно ловко строила свои отношения с людьми искусства. Камнор наклонился ко мне всей своей тушей:
