Хождение по магазинам в поисках какой-нибудь вещи для себя она считала пустой тратой времени, лишним утомительным занятием. Иногда сколько могла оттягивала необходимые покупки, продолжая пользоваться совершенно изношенным старьем – сумкой, перчатками или зонтиком. Ходила в потерявшей форму соломенной шляпе, к которой за долгое время привязалась. Ото всех моих уговоров она отделывалась обещаниями, откладывая покупку со дня на день. В конце концов я просто выбрасывал изношенную вещь на помойку, даже не ставя ее в известность. Она искала день-два, пока я не признавался в содеянном.
– Но почему? – удивлялась она. – Тебе просто хочется сорить деньгами?
И тогда я решил сопровождать ее по магазинам. Мы встречались в городе после работы и вместе искали по магазинам нужную ей вещь. Она не была требовательным покупателем. Все ей нравилось, казалось подходящим и практичным. Вот только каждый раз изучала ценник, раздумывая, какую сумку ей купить – за сто или за сто сорок лир, а я тем временем стою рядом, и у меня в кармане тысячи три, просто так, на всякий случай.
– Это не дорого? – советуется она со мной.
– Нет, совсем не дорого.
В конце концов она покупает самую дешевую.
А я молчу, но злость меня разбирает.
В пику ей везу ее в самое дорогое, фешенебельное кафе, заказываю кофе, пирожки и бутерброды, что-нибудь легкое, а она ничего не хочет есть, решается только на кофе.
– Нет аппетита, – утверждает она, а сама смотрит голодными глазами, как я уничтожаю один бутерброд за другим.
– Ты и правда не хочешь есть?
– Не хочу. – Она улыбается, рассматривает дешевую сумку, которую только что купила, убеждает себя, что сделала на редкость удачную покупку. – Она больше той, дорогой, – объясняет мне, а я молчу, улыбаюсь про себя, плачу официантке бумажкой в сто лир, оставляю большие чаевые. Но она не обращает внимания на толстый бумажник, лежащий на столе. Ее совершенно не касается, сколько у меня денег.
«Хади эль хатиара», – вспоминаю я слова рабочего-араба, и у меня сжимается сердце.
А она улыбается мне добродушной улыбкой, быстро подбирает крошки с моей тарелки и отправляет их в рот, допивает кофе, смотрит на часы. Она вечно торопится, думает о чем-то другом – об истории, экзаменах, педсовете. Удалось ли мне описать ее?
Я еду на машине Адама, и, хотя никогда не водила ее, кое-как она мне подчиняется. Чувствую огромную ее тяжесть, тяжесть, о которой даже не подозревала, мотор рычит, как трактор, но все-таки я еду, переключаю скорости без скрипа. Правда, так глубоко утопаю в сиденье, что с трудом вижу дорогу. Через переднее стекло видны лишь крыши домов и небо. Еду наобум, чувствую, что мотор плохо слушается меня, зеваю на поворотах и слышу, как машина глухо ударяется об углы домов, но продолжает двигаться, словно танк – любое препятствие ей нипочем. Приезжаю домой уже вечером. Ставлю ее под уличным фонарем и выхожу взглянуть на повреждения. Ничего страшного, в некоторых местах следы слабых ударов, даже краска не слезла, только вмятины в железе, наподобие лужиц. «Ничего, починит», – думаю я и поднимаюсь бегом по лестнице. Дверь открыта, в доме люди. Сидят в креслах, на диване, некоторые устроились на полу. Тарелки с пирожками и арахисом, мисочки с маслинами и солеными огурцами. Кто приготовил угощение, может быть, они сами? Сидят и шепчутся, не прикасаются к еде, ждут меня. Но я иду искать Адама. Где он? Вхожу в спальню, он сидит там на кровати в своей рабочей одежде, один, будто прячется. Выглядит странно, более молодым, что-то мучает его.
– Что ты сделала с машиной?
– Что сделала? Ничего…
Но он отодвигает занавеску, и я вижу: машина лежит вверх днищем, колеса у нее медленно двигаются – как у насекомого, когда оно, перевернутое на спину, с легким шелестом сучит ножками.
Я удивлена, мне даже забавно, а из соседней комнаты слышатся громкие голоса гостей, теряющих терпение.
– Быстро одевайся и выйди к ним, машину перевернешь потом… Ничего страшного…
А он подходит к кровати, снимает рубашку, на лице его выражение глубокой боли, а я все время спрашиваю себя: «Что изменилось в нем? Что изменилось?» И вдруг понимаю – у него нет бороды, он вырвал бороду, – очевидно, одним рывком, сам себя скальпировал, и она валяется там, на подушке, лежит цельным клоком. Я не могу смотреть…
Как же описать ее? С чего начать? Со ступней, маленьких и гладких, перед которыми опустился я на колени в одну из ночей после несчастья, – крепко сжимаю их, причиняя боль, покрываю их поцелуями, со смесью страсти и ярости. Умоляю ее дать мне еще одного ребенка, чтобы не потерять надежды. Может быть, первый раз в жизни я потерял голову, буйство охватило меня.
Это случилось примерно через три месяца после несчастья, от которого она оправилась как будто бы очень быстро – через неделю уже вернулась к работе и ко всем своим занятиям, но по ночам не спала, даже не снимала одежды, сидит и исправляет школьные работы, читает, дремлет в кресле, встает, чтобы вымыть пол, помыть посуду, иногда даже начинает варить посреди ночи, но главное – не гасит свет до утра. Тихая, деловитая, ведет себя вполне разумно, но сторонится меня, когда видит, что я приближаюсь к ней, отдаляется от меня, словно я виноват или она виновата, хотя о какой вине тут можно говорить.
Сам я вижу в этом только несчастный случай, даже слышать не могу все эти таинственные предположения: он сделал это намеренно, он искал смерти, стремился к ней. Я разбираюсь немного в дорожных авариях. В гараж каждый день поступают машины, потерпевшие аварию, и мне приходится выслушивать все рассказы, хотя я не спрашиваю, как это случилось, что случилось, кто виноват. В мои обязанности не входит судить людей, мне нужно лишь найти повреждение и устранить его. Но взволнованные водители не успокаиваются, пока не выложат мне, как все произошло, им кажется, что вот я топчусь вокруг смятой машины с бумагой и карандашом в руке и в душе осуждаю их. Как будто это меня касается. Заплетающимся языком, со всеми подробностями описывают они столкновение, иногда даже чертят маленькую схему; готовы признать свою вину, но только частично, в определенных пределах. Это другой ехал с повышенной скоростью, или светофор был не в порядке, а то начинают развивать всякие странные теории о мертвом пространстве в поле зрения, характерном для этой марки машины. Шоссе, солнце, правительство, – объяснения нагромождаются одно на другое, нет чтобы сказать просто: «Вел себя как сумасшедший, превысил скорость, был рассеян, виноват». Даже видя пятна крови на машине, продолжают описывать свое геройство – в последнее мгновение повернул направо, налево, дал задний ход, иначе все могло кончиться гораздо хуже. Могли задавить еще одного? Очень редко бывают люди, готовые сказать: «Проклятый, бессмысленный случай».
