«А на самом деле? – думала Алиса. – Нет, на самом деле, зачем мне злой и заносчивый юнец, взыскательный и капризный? Избалованный изысканной и несчастной матерью, выросший в любви, так и не узнавший самого страшного горя и самой горькой горечи – предательства.
Зачем мне такой – бережливый хранитель, ревностный и ревнивый хозяин своей старинной культуры – твердыни, опоры и дома? Он, огражденный неприступными стенами своей духовной крепости, укрывшийся в ней, словно в монастырской обители?
Мне нужен другой. Совсем, совсем другой.
Тот, для кого счастье – сделать меня хозяйкой, став рабом. Тот, кто не просто поделится – все отдаст. Тот, кто будет давать и давать… А там уж посмотрим, сколько я захочу взять.
Я завоюю его – нет, не этого, кто сейчас рядом и так бесконечно далек. Этот уже мой. Но он одиночка. Отщепенец. Жертва, игрушка судьбы. Сирота, как и я. Ему больше нужна опора, чем даже мне. И он уже нашел ее, свою жену-мать. Губит ее, не ценя, не жалея – не мужчина, а дитя неразумное. И его заносчивый сынок, такой же эгоист, как отец, значительно эдак сообщает: «У моей мамы проблемы с сердцем». Надолго ли еще его хватит, этого сердца? Тоска – отрава сильная. Для чувствительной души, конечно. Короче, кому надо, тот пусть с ними и возится. Но не я. Не я!
Этот годится только, чтоб вызвать ревность. Поддержать напряжение. Создать геометрию страсти. Помню: ревность и надежда. И терпение.
А я завоюю другого – презрительно-хитрого, хуево-задумчивого, опасливо-похотливого. Того, кто хочет моего тела. Хочет игры. Охоты. Слишком хочет. Думает, у него хватит хитрости, чтобы наполнить мной свою жизнь, а потом выбросить меня прочь – пустую. Высосанную. Мертвую.
И попадется. На вере в свою хитрость и на своих страстях. Будет ревновать. Будет надеяться. А я потерплю. Время! Я научилась тебе подчиняться.
И я получу свое. Все сразу. Весь этот замкнутый мир недоступных старых семей, их квартир, сложных родственных связей, коричневых фотографий, истонченных с одного края серебряных ложек, старинной мебели, неторопливых разговоров, варенья в розетках, дач под столетними елями… Мир, в котором все о чем-то думают, что-то пишут, исследуют, создают. Где все свободны. Свободны!
Моя награда – свобода. Не дар, нет. Моя добыча. Я не прошу ее ни у кого. Я возьму ее сама – свою свободу.
И никакая старая женщина – американка она или русская, ведьма или святая, – никакая старая женщина с дряблой посеревшей кожей и слабыми тусклыми волосами, никакая жена, даже самая любимая, самая преданная… Самая преданная… Как это звучит! Вот уж точно сказано – точнее некуда… Преданная, и не раз!
Никакая старая женщина не остановит страсти увядающего мужчины к молодому телу. Никакая. Ни одна.
Я-то знаю. Видела – в бильярдной и в институте, в «брачном агентстве» матери и в стрип-клубе… Молодое женское тело…
Вера – Надежда – Любовь? Нет. Ревность – Надежда – Время. Как же все просто!»
Митя – теперь уж Митя, а не Дмитрий Алексеич – разбивал кочергой синие угли, и пригоршни золотых звезд переливались в малиновом зеве печного зверя.
Вдруг в темноту согревшейся избы вылетел сноп огненных искр.
Мгновение – и они погасли.
* * *
Где тот, кого любит душа моя,
Где тот, с чьим телом душа моя
Сочеталась.
Не у него ли в руках
Ключи бытия моего?[8]
Поэзия вагантов. Женские письма. К самой себеЯ шла назад той же дорогой. Не шла – ноги сами несли меня, и позади ровная цепочка отпечатков быстро пропадала, заметенная белым. Будто фотография проявлялась обратно, исчезая…
Нет, это сон. Это не может быть явью.
Ведь прежде я видела подобное только во сне. Ничего такого, что бывает с другими, – судя по их рассказам, их поцелуям в метро, их нежным словам и объятьям, по тому, как они смотрят друг на друга, наконец, судя по книгам, – ничего даже отдаленно похожего никогда со мной не было. Наяву.
А теперь вот есть. Может, и это сон?
Колокола церкви Михаила Архангела все звонили. Я вступила на ту аллею Девички, что выводит прямо к переходу через Большую Пироговскую напротив белокаменных церковных врат. Остановилась, чтобы подозвать собаку.
Повернулась лицом к храму. Перекрестилась.
Над улицами, над парком воздух трепетал от колокольного перезвона, от плеска голубиных крыльев, от радости. По ступеням из храма спускалась пара – те, кто входили туда женихом и невестой, а теперь выходили – супругами.
Пожилые счастливые люди. Женщину, всю розовую от волнения, вел под руку смущенный плотный мужчина с серебряными висками. Их лица светились. В руках у нее был букет белых роз, прозрачно-голубых в лучах зимнего солнца. Несколько человек шли следом. Все улыбались.
Я отвернулась. Подбежала моя молодая собака, остановилась прямо передо мной, заглянула в лицо. Я заплакала.
Слезы застилали мне глаза, и под колокольный звон, не разбирая дороги, я быстро двинулась прочь – откуда пришла.
Вот еще как бывает, оказывается. Но этого мне и присниться не могло.
Я шла и плакала. «Господи, – просила я. – Дай и мне мужа. Единственного. Любящего. Того, кто захочет рука об руку войти со мной в храм испросить Твоего благословения».
Вдруг в кармане пискнуло и прозвенело. Сквозь слезы экран мобильника дрожал и расплывался. Я зажмурилась и снова вгляделась в голубой квадрат.
«Ты – воздух. Я дышу тобой».
Слезы высохли.
Не успела я дойти до стены Новодевичьего, как снова, не веря своим ушам, прислушалась и, не веря глазам, прочитала:
«Когда я тебя сегодня увижу?»
И мне стало весело.
Но пока тянулось время, до того самого мгновения, как оно прыжком ринулось вперед, как зверь из засады, и оказалось, что его едва хватит, чтобы добежать до метро и успеть в Музей к трем, я бродила по дому, как во сне, и все являлись мне, словно привидения, давно забытые картины странной моей жизни. Не самые светлые – а почему-то страшные. Такие страшные, что прежде я никогда их и не вспоминала.
Вот она, моя жизнь. Правда о ней. Главное в ней. Ее узор.
Почему узор такой, а не иной, я не знаю. Может быть, когда-то взрослые не пустили меня на праздник – оставили одну в темноте, велели спать, а сами у зажженной елки смеялись и танцевали? И может, все у меня было – все, кроме любви?
Я не могу жить без любви. Я хочу на праздник. Боюсь остаться одна, в темноте.
Но остаюсь. Снова и снова, раз за разом остаюсь одна в темноте – точно как в детстве.
Никто не любит меня, а я живу любовью. Она во мне. Рок питается ею, проросшей во мне неведомо из какого зерна. Из одиночества, наверное. Рок преследует меня, жалит и гонит, словно овод, насланный древней ревнивой богиней. Ревновать меня не к кому, да и не за что. Но страсть и страдание – неразлучная пара. А во мне этого столько, что я нужна року, как хлеб голодному и вода жаждущему.
