6
Ощущение того, что магистральная линия его судьбы затерялась в тумане и ему предстоит блуждать обходными тропками в темноте, без особой надежды выйти на главный, единственно верный путь, принесло Йохиму даже некоторое облечение. С него свалилась ответственность, окрылявшая, но и тяготившая душу, та навязанная идея реализации призвания, которая требует полной отдачи всех сил, максимальной собранности и постоянного контроля на собственное соответствие идеалу.
Само собой сложилось так, что в спектакле своей жизни он стал второстепенным лицом, предоставив сцену другим персонажам. Они думали за него, принимали решения, действовали, двигая кое-как вяло текущий сюжет. Корнелия отправила внука в Грац к сестре Полине, где юноша должен был оплатить свой гражданский долг на поприще ziwiel dienst — гражданской службы (ГС), заменяющей воинскую повинность.
Дочь Полины двадцативосьмилетняя Иза состояла в церковной общине «сестер Марии», опекающих дом престарелых. Окончив специальные курсы сиделок Иза проводила дни и ночи в курируемом приюте св. Прасковеи, где преисполненная смирения и терпимости выхаживала беспомощных инвалидов, облегчая физические страдания немощных и покинутых, и подготавливая их души к переходу в иной мир.
В крохотном городке, состоящем из двух корпусов, проживало около сотни стариков различного возраста и степени износа. Часть наиболее дееспособных бодрячков организовывала различные клубы и кружки, занимавшиеся рукоделием, огородными работами, хоровыми спевками. Здесь даже случались короткие романы, ограниченные не мгновенностью чувств, а наступлением жизненного финала. Дом св. Прасковеи был тем местом, где понятие «любовь до гроба» имело свое прямое значение, хотя и не превышало зачастую сроки мимолетного гимназического флирта.
Большая же часть обитателей Дома пребывала в затянувшейся усилиями святых сестер переходной стадии, так называемом местными циниками «полуупаковочном состоянии», занеся одну ногу в приделы иного, таинственного бытия.
Опекуном девяносто трехлетнего г-на Майера, находившегося уже несколько месяцев на границе жизни и смерти, оказался восемнадцатилетний длинновязый юноша Йохим Динстлер. Его можно было видеть возящим своего в кресле-каталке по аллеям парка в те дни, когда на дворе пригревало солнышко и голова г-на Майера «возвращалась на место». Но это бывало редко. Чаще всего, голова этого почтенного старца, занимавшего отдельный бокс с балконом где-то путешествовала, что врачи называли прогрессирующим склерозом с рецидивирующей амнизией.
Тогда Йохиму, облаченному в светло-салатовый халат с макаронообразными завязками на спине и резиновый фартук приходилось менять под стариком замаранную клеенку, обмывать мыльной губкой тщедушный, покрытый серой с морщенной кожей задик, тонкие, по-детски невесомые ноги с узлами синих, вздувшихся вен. Брезгливый от природы юноша очень страдал поначалу, содрогаясь от подступающей рвоты и упрекая себя за неумение абстрагироваться от происходящего, переключаясь, как советовали более опытные «на автомат». Потому он научился перебивать тягостные ощущения другими, еще более мучительными эмоциями, вызывая в памяти те минуты, которые заставляли его содрагаться от злости и отвращения к себе. Эпизоды неудавшегося актерства и особенно, декламаторские старания перед комиссией действовали на Йохима подобно нашатырному спирту.
Но и удручающие воспоминания и эмоции, вызываемые тошнотворными запахами рвоты и человеческих испражнений, подчинялись тому же закону, что и самые чудесные драгоценные впечатления — они выветривались, бледнели от прикосновения времени.
Когда голова г-на Майера «возвращалась на место», он вел себя вполне разумно в отношениях гигиены, приема пищи и на протяжении длительных бесед, которыми становился просто одержим после долгих странствий в подсознании. Его единственный постоянный собеседник, одновременно исполнявший роли исповедника и судьи высшей научной квалификации, должен был помочь г-ну Майеру перейти в мир иной с облегченной совеостью и в ладу с самим собой. Восемнадцатилетнему Йохиму предоставлялась редкая возможность решить сложнейшую философскую проблему ответственности ученого перед человечеством и цивилизацией, определить допустимые соотношения нравственных норм и пределов научного познания на материале конкретного, предложенного его внимаю случая — случая «эффекта М», открытого молодым Майером более полувека назад.
Однако он ею не воспользовался, отложив для себя решение этих проблем на полтора десятилетия. Нынешний же санитар-служащий ГС не имел ни малейшей предрасположенности к подобным дискуссиям, приобретающим зачастую характер абсолютно маразматических мемуаров. Несмотря на минимальный интерес к откровениям доктора Майера, в воображении Йохима засели образы Бонни и Клайда — щенков добермана, превращенных молодым ученым в ходе удачного эксперимента в неких обезьяноподобных монстров, которых ему удалось выдать за детенышей вымершего вида человекообразных обезьян Эти уродки были очень привязаны к хозяину и временами разделяли с ним застолье, сидя на высоких детских стульчиках.
Впрочем, фантазии впадающего в безумие фанатика-биофизика вряд ли стоило принимать всерьез, как и его покаянные загадочные полупризнания о преступном сотрудничестве с нацистами, имевшими, якобы, самые серьезные исторические последствия.
Майер умер ранней весной, проведя в обществе Йохима последние восемь месяцев своей долгой, запутанной жизни. Он уходил в беспамятство, усмиренный сильнодействующим уколом, изредка всхлипывая в трубочку кислородного питания.
Комнату мягко освещал ночник, дежуривший на стуле у изголовья старца юноша дремал, утопив в колени «Духовные чтения». Земной срок Майера истекал в декорациях спокойного, почти домашнего уюта. В застывшей тишине, казалось слышался шелест песка в часах его жизни, тонкой струйкой убегавшего в вечность. С каждым коротким вздохом высохшего тела, последние песчинки покидали опустевший сосуд и вот уже последняя, на мгновение задержалась в тонком перешейке, сожалея о чем-то недосказанном.
В эту же секунду, будто кем-то окликнутый, встрепенулся Йохим и остолбенел: с потемневшего лица умирающего на него смотрели умные, насмешливые, молодые глаза. Озарение внезапной догадки полыхнуло в сознании Йохима с безошибочностью ясновидения он ощутил, что между ними и покидающим мир старцем существует связь, более таинственная, могущественная и важная, чем это можно понять или объяснить кому-либо…
Через минуту в палате суетились врачи, зафиксировавшие смерть, а Йохим глотал микстуру с острым запахом ментола и валерьянки, слыша как позвякивают его зубы о край стакана — это была первая смерть, невидимкой прошедшая рядом.
