Встала в дверях кухни, будто со стороны наблюдая продолжение спектакля. Герман подошел к сковороде, открыл крышку, склонился над котлетами, осторожно ухватил одну, претенциозно отставив в сторону мизинец. Оттяпал зубами сразу половину…
– Ш-ш-ш… Горячая, жаража! – прошепелявил, пережевывая. – А вкусно, Лизок… Молодец…
И «молодец» тоже прозвучало шепеляво-глумливо, одними гласными – о-о-е… Сожрал в один момент, плотоядно облизнул губы, уцепился пальцами за следующую.
– Может, тебе вилку с тарелкой дать, Герман?
– Опять хамишь, Лизок?
– Ничуть… Просто, по-моему, так удобнее.
– А мне по фигу, как по-твоему. Я на своей частной собственности нахожусь, что хочу, то и делаю.
– Ну, тогда приятного аппетита.
Развернулась, чтобы уйти. И тут же понеслось в спину:
– Эй, ты куда? Я тут ее нахваливаю, а она ко мне – спиной… Молодец, говорю, хорошо стряпаешь! Все, как надо, с лучком, с чесночком, с перчиком… Этого у тебя не отнимешь, молодец. Единственное твое женское преимущество, между прочим. А моя Кристинка – та нет… Готовить совсем не умеет. С детства родителями избалована, поганка. Зато в постели… Эт-то, я тебе скажу, что-то с чем-то… Бомба, стерва, оторва такая, что прости господи! Сам удивляюсь, как жив еще…
Он вздохнул смешливо, еще и подмигнул при этом, будто с приятелем разговаривает. Подхватил еще одну котлету, цапнул крепкими зубами, прикрыл глаза:
– М-м-м… Вкусно.
Прожевал, выставил впереди себя растопыренные пальцы, лениво шагнул к раковине, открутил кран. Ополаскивая руки, проговорил словно бы между прочим:
– А как вы тут вообще… живете-то? У Машки ведь сессия на носу, так я понимаю?
– Да. Через неделю первый экзамен.
– Ну, вот… А она шляется где-то… Что ж ты за ней не следишь, Лизок?
– Я слежу, Герман. У нас все в порядке.
– Ну-ну… Смотри, чтобы все хорошо было, без глупостей. Не просто в порядке, а в полном порядке. Эх, как там говорится, дай господь памяти… Что за комиссия, ей-богу, быть взрослой дочери отцом?
– Создатель…
– Чего?
– Что за комиссия, создатель…
– А, ну понятно. Я и забыл, что ты у нас шибко начитанная. Второе твое преимущество, Лизок. Жаль только, никому не пригодившееся. Видишь, как оно в жизни бывает? Глупые стервочки таким, как ты, умненьким да начитанным, фору на сто шагов вперед дают… Моя Кристинка за свою молодую жизнь ни одной книжки не прочитала, а мужика прямо из стойла со вкусной едой увела!
Она кивнула, соглашаясь. Бог в помощь твоей Кристинке, каждому, как говорится, свое. Но вслух, конечно же, не произнесла. Тут, главное дело, в полемику не вступить… Да и желания нет, если честно.
Основательно усевшись на табурет, Герман закурил, фривольно закинув ногу на ногу. Смотрел на нее через дым сигареты, молчал. Будто ждал, что она все-таки что-то возразит.
Колыхнулась парусом кухонная занавеска, влажный ветер принес с собой запах дождя. По жестяному карнизу забарабанили первые крупные капли…
– О, а вот и дождик подарочком, тачку не надо мыть! – весело встрепенулся Герман, закрывая створку окна. – Сейчас ливанет…
Оперся одной рукой о подоконник, другая рука с окурком потянулась к горшку с бегонией, пальцы автоматически сделали свое черное дело. Прости, дорогая бегония, придется уж потерпеть это измывательство с окурком. Я и не такое терплю…
– Ладно, Лизок, поехал я. Меня дома Кристинка ждет. Денег не оставляю, сам на мели. Если что – пусть Машка мне звонит, после пятнадцатого деньги будут…
Хотела сказать – не надо ничего, да смолчала. И впрямь – скоро за Машкину учебу в институтскую кассу взнос нести… Вот пусть и платит. После пятнадцатого. Надо же ребенку образование получить. Сам же только что вздыхал на тему отца и взрослой дочери! Вот и плати, если отец. Что за комиссия, создатель.
– Она позвонит, Герман. Я ей напомню.
– Да, и к матери моей пусть заглянет на днях. Совсем бабку забыла, она ж обижается.
– Хорошо. Заглянет.
– А сама – не хочешь?
– Нет… Зачем? Она ж меня и раньше не особо жаловала…
– Ну да. А сейчас, представляешь, вспоминает о тебе с сожалением! Кристинка-то ее пару раз матом обложила, она ж не такая тихоня, как ты…
– Я просто старалась не идти на конфликт, Герман.
– Ну да, ну да. И это уже третье твое преимущество. Видишь, сколько я комплиментов тебе сегодня наговорил! Зацени! А то стоишь с кислой рожей… Небось дождаться не можешь, когда я уйду? Чего плечами пожимаешь? Пожимай не пожимай, а жилплощадь-то все равно моя, законная!
– Да. Я помню, Герман.
– А ты здесь живешь только потому, что здесь моя дочь живет.
– Да. Я помню.
– Чего ты заладила, как попугай – я помню, я помню! Других слов не знаешь?
– Каких, например?
– Ну, есть такое слово – спасибо… Все равно ведь у тебя другой жилплощади не предвидится, на зарплату медсестры ее не купишь! Так что и расщедрилась бы на волшебное слово, поди, не переломилась бы! Я же тебя сей же час не выгоняю…
– Спасибо, Герман.
С этим «спасибо» вдруг заныло что-то внутри соляного столба – все, не могу больше… Хватит уже на сегодня, а? Не может долго живая человеческая плоть быть соляным столбом. У плоти внутри слезы копятся. Горячие и соленые, между прочим. А горячее для соляного столба – беда. В одночасье растаять может.
Он вдруг опустил плечи, скользнул по ее лицу быстрым взглядом. Видно, почуял, что она на грани… Почуял – добился-таки своего. Значит, уйдет скоро.
– Ладно, пошел я, Лизок. Кристинка, поди, обзвонилась вся, а я телефон в машине оставил… И пусть Машка мне после пятнадцатого позвонит, напомни ей!
– Да…
– Я дверь сам захлопну, можешь не провожать.
– Да…
Прошел мимо, снова обдав густым хмельным запахом. Громко хлопнул дверью в прихожей…
Все. Можно возвращаться к нормальной жизни. Со свежей, дрожащей непролитыми слезами обидой, с очередным осознанием безысходности своего положения. Какая ни есть, но все-таки жизнь. Другой в ближайшее время все равно не образуется.
Отерла со щек слезы, шмыгнула носом, тихо поплелась в комнату. Теперь главная задача – в эту проклятую обиженность до конца не уплыть, не пропасть в ней с потрохами. Надо как-то уравновеситься, самой себе веточку протянуть, чтоб вылезти из болота… А главное, униженность из себя вытащить, не дать ей корнями прорасти! Что оно такое есть, полученное от Германа унижение? Всего лишь очередная попытка самоутвердиться. Его – попытка. Вот пусть жалкой попыткой и останется. Наверное, бедному Герману просто необходимо было в этот вечер самоутвердиться. Других способов он не знает…
Бог с ним. Бог с ним… Бог с ним, с Германом! Сегодня, между прочим, еще относительно спокойно экзекуция прошла. И хорошо, что не при Машке. Она бы обязательно с ним сцепилась. А потом бы переживала, плакала ночью в подушку… Он же отец ей. Какой ни есть, а все равно она его любит.
