– Пять лет.
Мы поднимались вверх.
– Вы просто обязаны знать, – заметил он, – кто сидит в десятом кабинете.
– А я вот не знаю.
– Проработать пять лет и не знать такого…
– Я прошу вас – скажите.
– Прибыли. Восьмой этаж, налево.
Когда я выходил из лифта, он мрачно кивнул вдогонку:
– Надо же, не знает хозяина десятого кабинета!
Потом он чуть смягчил свой тон, когда уже закрывал дверцы лифта:
– Ну кто ж еще там может быть? Конечно же Гом!
Это заставило меня замедлить шаг.
Я особенно не верю в счастье. И я отнюдь не суеверный человек. Но просто неизбежно: если тебе перевалило за сорок и служебная карьера не складывается, то ты начинаешь потихоньку верить, что рожден не под счастливой звездой. Я не имел чести быть лично знакомым с Гомом, мне только издали приходилось изредка видеть его, и для нашего личного знакомства насколько я знаю – никаких оснований не было. Он значительно старше меня и, вероятно, умрет первым. Без особенных эмоций я, конечно же, выражу сожаление по поводу его кончины. Но то, что меня внезапно вызвали с первого этажа на восьмой, потрясло меня. Какую же ужасную ошибку я допустил? Вот тогда-то я подумал, что мы с Кэри никогда не повенчаемся в церкви Святого Луки, так же как не поедем в свадебное путешествие на две недели в Борнмут. И оказался прав.
Гома зовут Гомом те, кто его не любит, и все остальные – кто относится к нему безразлично. Его поступки, как погоду, предсказать невозможно. Если у нас в конторе устанавливали новую машину или заменяли старые, но еще надежные в работе компьютеры на новые, то сотрудники, которым приходилось обучаться обращению с этими игрушками самых последних моделей, сокрушенно вздыхали: «С этим Гомом не соскучишься!»
На Рождество раздавали отпечатанные бумажки, адресованные лично каждому сотруднику фирмы (вероятно, все машинописное бюро усердно трудилось над ними целый день, но подпись под этими поздравлениями по случаю праздника Герберт Друтер – была проштампована резиновой печатью лично им самим).
И меня всегда немного удивляло, что такая бумага не подписана его прозвищем – Гом. В этот знаменательный день денежных премий и подарочных сигар – премиальные суммы и количество сигар также невозможно было предугадать – его все называли с почтением полным почетным титулом – Великий Старик (Гом – по-английски Gom – аббревиатура от Gгеаt Оig Man – Великий Старик).
И действительно, в Гоме ощущалось нечто величавое – пышной гривой седых волос он напоминал знаменитого музыканта. Если другие собирали картины, чтобы избежать уплаты налогов на наследство, он коллекционировал их ради наслаждения. У Гома была привычка внезапно исчезать на месяц во время отпуска на своей яхте в компании писателей, актрис и других чудаковатых людей со странностями, вроде гипнотизера или садовода, вырастившего новый удивительный сорт роз, или, скажем, ученого, открывшего необычное лекарство, излечивающее, например, болезни желез внутренней секреции. Мы, обитатели нижнего этажа, никогда, конечно, особенно не Скучали о нем: просто ничего бы не знали, если бы газеты регулярно не печатали отчеты о его путешествий дешевые еженедельники внимательно следили за яхтой Гома от порта до порта, как обычно, выискивая какой-нибудь сенсационный материал на борту судна Друтера. Но там никаких сенсационных событий не происходило. Он избегал всяческих неприятностей.
Мне было известно немногим больше, чем моим коллегам: дизельное топливо проходило вместе с вином под общей статьей на представительские расходы.
Однажды это вызвало бурное возмущение сэра Уолтера Бликсона. Об этом мне рассказал мой шеф – главный бухгалтер. Бликсон являлся второй по значимости персоной в нашей фирме – его кабинет находился в 45-й комнате. Он владел таким же количеством акций, как и Друтер, но с ним не посоветовались насчет расходов на дизельное топливо. Он был невысокого роста, прыщеватый и невзрачный, к тому же его всегда грызла зависть. Он мог бы позволить себе купить яхту, но кто захотел бы путешествовать с таким занудой. Когда он высказался против расходов на дизельное топливо, Друтер великодушно сделал ему уступку, но предложил при этом выбросить со счета фирмы расходы на бензин для личных машин сотрудников. Сам же он пользовался автомобилем фирмы, потому что жил в Лондоне, а дом Бликсона находился в Хэмпшире. Таким образом было достигнуто то, что Друтер осторожно назвал компромиссом, и все осталось по-прежнему, как и было. Когда Бликсону удалось заполучить рыцарский титул, некоторое время преимущество было за ним, пока не разнеслась молва, что Друтер отказался находиться в одном наградном списке с Бликсоном. Чистой правдой было только одно – как-то на званом приеме, куда были приглашены Бликсон и мой шеф, Друтер вслух охаивал рыцарский титул, который собирались присвоить какому-то художнику: «Такого просто не может быть. Он не примет этого титула. Он откажется. Орден „За заслуги“ или разве что „Кавалер ордена Почета“ – единственные награды, действительно достойные уважения». Обида усугублялась еще и тем, что Бликсон даже и не слышал о такой награде, как орден Почета.
Но Бликсон ждал своего часа. Еще один пакет акций обеспечил бы ему контроль над всей фирмой, и мы привыкли к мысли, что главная его молитва по вечерам (он был церковным старостой в Хэмпшире) посвящена тому, чтобы эти акции выкинули на рынок, пока Друтер путешествует в открытом море на яхте.
С тяжелым сердцем я постучал в дверь десятой комнаты и вошел туда. Но даже тяжесть на сердце не помешала мне запомнить детали, узнать о которых, конечно же, было бы очень интересно моим коллегам на нижнем этаже.
Комната совершенно не напоминала привычного официального кабинета – там стоял книжный шкаф, заполненный произведениями английских классиков.
Утонченный вкус Друтера проявлялся в том, что на полках, скажем, был Троллоп, а не Диккенс, Стивенсон, а не Вальтер Скотт, – этим самым подчеркивались его личные пристрастия. На дальней стене висели малоизвестная картина Ренуара и чудесный небольшой пейзаж Будена. Сразу же бросалось в глаза, что в кабинете вместо письменного стола стоял диван. Небольшая стопка деловых бумаг лежала на столике в стиле Регентства, а Бликсон, мой шеф и какой-то незнакомец неловко устроились на краю легких кресел. Самого же Друтера почти не было видно – он утонул в самом большом и глубоком кресле, держа над головой какие-то бумаги и мрачно поглядывая на них через толстейшие очки – таких толстых стекол мне еще встречать не приходилось.
– Это фантастика! Такого просто быть не может! – произнес он глубоким гортанным голосом.
