Он показал мне какое-то геометрическое тело из черного дерева, которое выглядело как пирамида, но на самом деле пирамидой не являлось.
– Видел этот предмет? Видел? А вот он же, только разделенный на кусочки. Карл выложил передо мной пригоршню небольших кусочков из черного дерева.
– Ты должен по памяти воссоздать предмет, который я тебе только что показал.
Он включил хронометр.
– Давай, не теряй времени.
Я наугад поставил один кусок на другой. Попытался найти третий, который подошел бы к первым двум. Блондинка все еще не ушла. У нее был пухлый детский рот, короткие волосы, низко спадавшие на лоб. Я, как мог, вертел деревянные кусочки. Перепробовал множество комбинаций. Если мне удастся собрать, то Ирэн позвонит мне завтра, как и обещала. Карл ерзал на стуле.
– Ты потратил четверть часа. Да, неважно.
Мне было жарко. Я расстегнул воротничок рубашки.
– Посмотрим, есть ли у тебя чувство систематичности.
На печатном листе он попросил меня зачеркнуть карандашом буквы. На одной строчке нужно было зачеркнуть все А, а на другой – все Б. Глазами Карл следил за стрелкой хронометра.
– Неважно, неважно.
Он достал из коробки несколько дощечек со странными черно-белыми и цветными рисунками. Черноватые каракули, что-то вроде чернильной кляксы, имели весьма непристойный вид.
– Что это тебе напоминает, а? Что?
К нам приблизилась Алина с тарелкой пирожных в руке. Я резко встал:
– Мне надоело. Это совсем не смешно.
Мой стул упал на ковер. Я поднял его. Алина заговорила, у нее был сиплый голос: «Он всем надоедает со своими тестами. У Карла нет чувства меры. Когда у него появляется новая головоломка, он тут же начинает мучить людей».
Карл, положив обе руки на стол, молчал. Его голова безжизненно свесилась набок, подобно голове, отрубленной гильотиной и надетой на конец пики. Он встал. Пожав плечами, вновь вернул голову на место.
– Ну, если примешивать сюда самолюбие, тогда, конечно…
Он обогнул стол.
– Ты не обижаешься на меня?
Обнял меня и потащил к двери. По пути взял за талию светловолосую девушку.
– Даниэль, племянница Алины.
Девушка смеялась, радуясь, что на нее обратили внимание. На мгновение я задержался возле нее. Она сказала, что живет недалеко от Амьена.
– Но до летних каникул я должна оставаться у тети.
– А вам нравится Париж?
– Очень.
Она говорила медленно, четко, важным голосом старательного ребенка. Я подумал об Ирэн, столь совершенной, Ирэн, которая знала, из чего сделан мужчина, что ему нравится и какой галстук ему идет.
Я вернулся в гостиную. Взглядом поискал Алину. Она была из тех женщин, которые, кажется, даже в полной темноте держат в руках светильник. Рядом с ней я чувствовал себя спокойно.
– Вы давно не видели Оливье, – сказала она мне. – Пойдемте, я покажу его вам.
Она повела меня в свою комнату в конце длинного коридора.
– Я не буду его будить.
Ребенок спал со сжатыми кулачками; на беззащитном лице его читалась доверчивость, он казался воплощением всего человеческого рода. Алина присела на край постели. Я смотрел на нее. С ней я мог бы оставаться часами и ничего не говорить.
Позже, по дороге домой, я слышал звук своих шагов, отраженный стенами домов. Этот проспект с исчезающими вдали фонарями и скамейками между деревьев находил во мне особый отклик. Ведь точно такой же проспект существовал и во мне; каждую ночь он, освободившись от лиц, переполнявших его в течение дня, готовился к необыкновенному визиту. Во мне были точно такие же фонари и скамейки, на которых я ждал Ирэн.
Я жил в двух меблированных комнатах, расположенных почти напротив моего врачебного кабинета. После смерти доктора Нюри, унаследовав его клиентуру, я согласился оставить вдове квартиру. «Хорошее дело, – сказал мне Карл, уже много лет практиковавший в этом квартале. – Ты будешь выплачивать этой даме ренту, а она станет работать у тебя медсестрой, принимать вызовы больных. С одной стороны, у тебя будет устроена личная жизнь, с другой – работа; ты почувствуешь себя более свободным».
Ирэн не злоупотребляла этой столь благоприятной для наших отношений ситуацией. Ночью, поднявшись пешком к себе на четвертый этаж, пройдя по лестничному ковру, столь ценному, что его держали под чехлом, я был совершенно свободен.
Я открыл дверь. Мои соседи по лестничной клетке ссорились. Их голоса доносились сквозь стену. Сначала я попытался заснуть, не прибегая ко всяким приемам, положившись на то, что, попав в постель, люди обычно сразу засыпают. Потом начал представлять себе различные картинки, которые иногда помогали мне уснуть, – мысленно рассматривал маленьких футболистов, бегающих по полю, или черный мех с длинным ворсом, вместо сварливых голосов соседей представлял себе голоса детей, играющих в деревне. В голосе женщины было что-то от детских криков. Позже я перепробовал всевозможные приемы, посылал, например, к голове огромный волевой заряд, электрический ток, способный усыпить быка…
Около пяти утра позвонила вдова и направила меня к больному на набережной Пасси. У маленького ребенка подскочила температура. Его мать суетилась вокруг меня. По-видимому, ничего серьезного, скорее всего, обыкновенный бронхит. У детей температура может подняться из-за любого пустяка.
– Сколько я вам должна, доктор?
– Тысячу франков.
Я спустился вниз. Потрогал деньги, которые перед тем быстро сунул в карман. Тысяча франков – мне это показалось дорого. Хотя эту цену моя клиентка наверняка сочла вполне приемлемой – ведь врач пришел к ней среди ночи. Я не ощущал времени. Я, не переставая, ждал прихода Ирэн. Как мог, я старался уйти от ожидания. И все же в пять часов утра, выйдя на улицу, я вновь ощутил себя лишь ревнующим любовником Ирэн. Вот и все.
Мусороуборочные тележки катились по набережной. Начинался день, ясный, шуршащий первыми листьями на деревьях, росших вдоль Сены. Я укутался в воротник куртки и поднял стекла машины. Мне и хотелось, и не хотелось спать. Я бы не отказался от чашечки кофе, но через полупрозрачные окна закрытых кафе были видны пока только нагромождения соломенных стульев, на рассвете казавшихся пыльными и тронутыми червоточиной. А еще мне хотелось бы прикоснуться обеими руками к Ирэн, дотронуться до ее груди, положить небритую щеку ей на живот. Ах, вот где я так сладко бы уснул! Но на улицах, еще не пришедших в себя после бессонной ночи, жаждущих черного кофе и ванны с душем, я совершенно проснулся. Я был охвачен желанием, характерным для пяти часов утра, желанием смутным, одним из тех, что труднее всего утолить; для этого понадобились бы перины, уютные двойные шторы и еще Бог знает что.
