Хорошо – поорал часика три, получил за крик денежку и бутерброды – и тебе приятно, и главному «духовнику» «Народу все надоело» полезно перед выборами и камерами.
Саше орать не хотелось. Она работала всю жизнь на страну и ее благосостояние, это только последние годы – на свое, а до этого… по двенадцать часов в день и на передовой – то есть в науке, – и всерьез, без дураков, и много чего сделала, и многое из ее достижений работает до сих пор и используется той же страной, которой, собственно, на нее, Александру Романову, плевать со всех своих высоких точек!
«Да, господи, боже мой! – опомнилась Санька, тряхнув головой. – Да чего это меня понесло? Вспомнила былые времена! Это все из-за Лильки. И из-за того, что поспать снова не удастся».
Стараясь отвлечься, она посмотрела вокруг – и вдруг увидела закат!!
Санька сбросила скорость, съехала на обочину и, выключив мотор, во все глаза, упершись подбородком в сложенные на руле руки, смотрела на закат.
Над дорогой, тянущейся длинной серой полосой, круто поворачивающей вдалеке и от этого, казалось, обрывавшейся неожиданно, упираясь в величественные сосны, простиралось небо – ультрамариновое, невероятное! А на небе царил закат.
Сказочный, нереальный! В красках, которые мог себе позволить только Рерих!
Несколько длинных тонких облаков тянулись в полнеба и уходили за горизонт, ярко, броско расцвеченные только что севшим солнцем. Бордовые, золотистые, оранжевые и пурпурные краски переливались, искрились, играя, балуясь – то вспыхивая, то затухая, – завораживая, обманывая, втягивая в себя!
Санька даже дышать забыла, так была очарована!
Ну вот как можно такое не замечать?!
Даже удивительно, как через раздражение, никчемные мысли-рассуждения, внутреннее ворчание бесконечное смогло пробиться видение, чувствование этакой красотищи!
Саша посидела еще чуть-чуть, стараясь запомнить, сохранить ощущения причастности, видения и переживания подлинной красоты.
Краски стали опадать, утихать, ретушироваться, заканчивая представление и уступая сцену сумеркам.
Александра громко вздохнула – надо ехать – и, заведя машину, тронулась с места.
Господи, когда же она сегодня домой-то доберется?
Лилька жила в огромном доме, почти достойном эпитета «усадьба», доставшемся ей от очень-очень-очень богатого дядечки, с которым она состояла в любовных отношениях целых два года. Небывалый подвиг с ее стороны, но при рассмотрении результатов – стоящий того, и к тому же стоивший весьма ощутимую в зеленых американских денюжках сумму.
Она за этим дядечкой, по ее собственным словам, неизменно произносимым с тяжким ностальгическим вздохом, «горя не знала». Впрочем, насколько была осведомлена Санька, горя Лилечка вообще не знала.
Зато очень хорошо знала, как и где брать таких «дядечек» – филигранно отточенное искусство на грани фантастики.
– Важно не как взять, – поучала с ленцой в голосе, присущей светской львице, Саньку опытная Лилька, – важно, как с ним остаться. Я очень благодарная любовница, а большинство девиц из «поисковых» отрядов об этом забывают или не умеют!
Александре все эти объяснения из жизни пасущихся на беспредельных лугах расейского и не только бизнеса в охоте на богатеньких мужиков светско-тусовочных хищниц были глубоко до лампочки, приблизительно как события, происходящие в космосе, где-то в отдаленной галактике.
Ну, кого, например, волнует, что за триллионы там каких-то парсек светового времени родилась новая звезда или взорвалась старая?
Ну вот и ее нет!
Но это была Лилечкина жизнь, она ею дышала, ее ела, пила, в ней спала, двигалась, пребывала и царила.
А Лиля являлась Санькиной подругой, и до недавнего времени единственной.
Других не было: ни лучше, ни хуже – никаких.
– Ладно! – громко приказала себе Александра, прибавив скорости. – К черту все эти мысли! И откуда берутся? Ты лучше рули поскорее, Александра Владимировна, еще домой возвращаться!
Оставаться у Лили с ночевкой Александра не любила, не поддаваясь на ее уговоры и нытье. Уговаривать Лилька умела и без своей знаменитой непереносимой ноты, делала это с чувством, от души, профессионально, но Александра соглашалась крайне редко, когда сама решала про себя, что «ладно».
Сашка не любила этот здоровенный дом с претензией на выставочную крутость. В нем все было чересчур: много пространства, высоченные потолки, масса закоулков, и все это глухо ухало от каждого шага, пугало эхом, темными углами и невероятно нервировало масштабом замысла, как ей казалось, не соответствующего внутреннему исполнению.
Такие объяснения Санька пыталась дать самой себе, ей словно было как-то неловко, оттого что она чувствует себя неуютно в обожаемом Лилькой доме.
Да там и было неуютно!
В какой бы части дома ни находился человек, он неизбежно оказывался спиной или к двери, или к какому-нибудь темному углу. Черт его знает, может, его специально так строили, может, это нечто жутко концептуальное или лихо-дизайнерское, недоступное таким непродвинутым барышням, как она. Но оставаться там Санька терпеть не могла и старалась всегда вернуться домой, в Москву.
«Это я хандрю, – поняла Александра, выруливая на поселковую улицу, в конце которой и стоял Лилькин домина, – злюсь и хандрю! Потому что отдых обломался, а я так все замечательно уже придумала! Э-эх!»
Так папа говорил – хандрить.
– Что ты хандришь, маленькая? – спрашивал он, усаживая грустную Сашку к себе на колени и прижимая к груди. Его уютная теплая грудь, всегда в белой рубашке с галстуком, жилете и пиджаке, пахла сложной смесью химических препаратов, трубочным табаком и просто папой.
Сашка замирала от восторга. Она обожала своего папу, боготворила все, что связано с ним: его запах, голос, сидение у него на коленках, поглаживание его огромной, теплой и шершавой от реагентов руки по ее худосочной спинке с торчащими лопатками. Только там, внутри его объятий, она чувствовала себя любимой, нужной, защищенной и счастливой.
Она так это все любила, что иногда специально притворялась, что ей грустно и это точно можно назвать «хандрой», только чтобы папа взял ее на коленки и гладил, и прижимал к груди, успокаивая и защищая от всех невзгод.
Охо-хошеньки-хо-хо!
Не надо было сегодня ехать к Лильке! Ох, не надо!
Раз полезли такие раздраженные мысли, да еще воспоминания эти, значит, точно вымоталась до предела и ничего хорошего это не сулит! Вот сто пудов!
Воспоминания о папе – это самое лучшее и теплое, что было в ее жизни, и все они находились под запретом.
Строгим. Наистрожайшим!
По многим причинам, одной из которых числилось предвестие неприятностей. Санька однажды вдруг осознала, что каждый раз, когда она вспоминает так ярко и живо папу, видит его и слышит, сразу после этого следуют неприятности. Наверняка да и, скорее всего, так просто совпало несколько раз, а она по привычке вывела закономерность.
