Но все оказалось не так просто. Секретарша вскоре уволилась, ее место заняла полная неухоженная женщина средних лет, но значения это не имело. Она подозревала мужа в связях со всеми. Это была даже не ревность, которая побуждает к разоблачениям. Что-то иное. Будто невесомо кувыркаешься под водой и уже немного беспокоишься, потому что надо вынырнуть и сделать вдох, но все медлишь: вдруг там, на воздухе солнце за тучу спряталось, вдруг дождь пошел. И нет в туче и дожде ничего смертельного, а только не надо тебе, чтобы они были, и все. Она похудела, сменила прическу и косметику, старалась как можно чаще бывать с ним вместе. Иногда пугалась сама себя. Профессор, заведующая кафедрой, морщин почти нет, а те, что наличествуют, легко замазываются крем-пудрой, стройная, обаятельная, прекрасно одетая. Коллеги ручки целуют и глазки строят, мужчины, правда, лет на десять – пятнадцать старше, норовят познакомиться и расстраиваются, узнав, что замужем. А она, сидя в гостях рядом мужем и женщиной, которую он, сам еще толком этого не понимая, обхаживал, то коленку ему будто ненароком показывала, то невзначай касалась обнаженной – стала носить платья без рукавов – рукой в массивных браслетах. Они всегда очень ему нравились. Видела, что ее коленка, ее рука во сто крат совершеннее, чем те же части тела заинтересовавшей мужа коровы. Но ему хоть бы хны – узрел что-то в этом ожившем от рюмки коньяка столбике и не замечал ухищрений жены.
Девяностые одарили ее покоем. Во-первых, Женя с помощью отца приватизировал свой НИИ, потом удачно его продал, и дальше она уже не вникала, что творил. Арик, который считал, что у мамы с папой любовь до гроба, выучился, стажировался за границей. Она за деньги мужа не дала сгинуть своей кафедре. Только ради этого стоило потерпеть много лет назад. Во-вторых, посмотрела документальный фильм. Несопоставимые вещи? Отнюдь. Телевизионщики, обалдев от волюшки и непаханой целины, резали правду-матку о семейных проблемах звезд, и никто их за это по судам не таскал. Не за клевету, но за вмешательство в личную жизнь надо было бы. До сих пор у нее перед глазами живет эпизод. Великая, без преувеличений, советская актриса, ее муж и известная в Европе женщина-режиссер едут в микроавтобусе. Судя по всему, выезд за иностранный город на экскурсию. Всем примерно по сорок. Актриса в форме, муж моложав, а спутница, то есть, вероятно, хозяйка, а они ей сопутствуют, коряга корягой – сидит по-мужицки и ехидно ухмыляется. А актриса как-то самозабвенно, отчаянно, ломко и неестественно жестикулирует, будто пьяной сдает вступительный экзамен в театральное училище. Хотя ей за грацию и пластику мир стоя аплодирует. Она сразу узнала и свою руку, и свою коленку, и, главное, свой взгляд, независимо скрывающий зависимость. В машине женщина занималась тем же, чем и она, – удерживала мужчину. Но какая женщина! И голос за кадром подтвердил: тогда у мужа был роман с режиссером, но затем они расстались, и в семье воцарился мир. «Ну, если даже богини вынуждены завлекать собственных неверных мужей, которых любят, то я оправдана перед самолюбием. Хвала разуму», – подумала она.
По дороге домой Арсений размышлял, почему его так нервировали зоологические аналогии отца. Сам же незадолго до встречи сравнивал блондинок с собачонками. Но он имел в виду не свое, а соседа отношение то ли к женам, то ли к подругам. А папа говорил от себя. Конечно, он использовал образы для уточнения смысла. Но все-таки неприлично так высказываться о женщинах. Нет, не то. Негоже так высказываться о женщинах при нем, Арсении. Если это была некая доверительность, то лучше общаться без нее. Интрижка на стороне могла считаться личным делом отца. Но лексика, которую он употреблял в разговоре с сыном, выражала отношение к нему. Не очень серьезное, между прочим. Арсений, который стеснялся материться вслух лет до тридцати, – просто речевой аппарат не в состоянии был воспроизвести некоторые слова, да и сейчас извинялся, если срывалось с языка, – остался недоволен. Он был из тех, кто не верил в совершенное содержание ущербной формы.
Лет в семь Ирину начали обучать игре на пианино. Преподаватель хвалил идеальный слух и прекрасные кисти рук, но через пару лет сказал маме:
– Не ждите многого от тандема дочь—фортепиано. Видите ли, для Ирочки настоящей музыкой являются не извлекаемые из инструмента звуки, а красивые слова – диез, бемоль, бекар… Учите ее иностранным языкам.
– А слух? А руки? – сердито воскликнула мама.
– Слух для лингвиста важен не меньше, чем для музыканта. Руки тоже как-то связаны с речевым центром. Младенцы, которым их пеленками не связывают, начинают говорить раньше и часто бывают красноречивы.
– Предлагаете не тратить у вас время?
– Нет, что вы! Это неоценимая тренировка души и мозга! И у девочки есть способности к музыке. Но к языкам у нее наверняка талант. Я только предостерегаю: не давите, не требуйте невозможного, а то возненавидит занятия. Пусть способности развивают талант, а не талант обслуживает способности. Вы согласны?
– Да. Для спорта Ира слишком болезненна, и, раз уж вы разрешаете не особенно напрягаться, пианино будет хорошим тренажером. Лучший способ оградить ребенка от улицы – это не оставить на нее ни минуты, – разочарованно и мстительно ответила мама.
Добрый человек, видевший сотни пытаемых роялем детей и тактично предлагавший достойный выход, оказался прав. Мама перевела дочь в английскую школу и сконцентрировалась на репетиторах по немецкому и испанскому. Но Ирина окончила и школу музыкальную. Надо было слышать, как ее мать на ежегодных концертах после экзаменов говорила другим: «Ну, вы-то своих в виртуозы готовите, а мы для общего развития учимся». И становилось ясно, что мечтать об исполнительской славе непристойно, а добиваться ее бесполезно. Вот играет девочка, круглая отличница, которая тратит на пианино столько же времени и сил, сколько и их балбесы. И надо ей это только для достижения определенного культурного уровня, а не для будущего заработка. Аристократическая роскошь во все времена.
Но мама, по сути, от них не отличалась. Ее подруга, узнав, что Ира «ходит на рояль», заявила: «Как непрактично! Я свою на флейту отдала. Будет голодать, выйдет в переход, поиграет часок и на хлебушек с молоком соберет». Мама холодно кивнула, а дома сказала Ирине: «Дудочка – это хорошо. Но с ребенком в переход не пойдешь. А языки – золотое дно. Бросит муж, останешься одна с маленьким, расклеишь в своем районе предложения о репетиторстве, и будут к тебе домой ученики приходить с конвертами. Благодать». Звучало все это чудовищно. Но тогда кончались девяностые и голодающая интеллигенция, как могла, устраивала будущее свои х детей. Те презирали родителей. С какого перепугу их будут бросать с младенцами на руках? Почему это равносильно голодной смерти? Недобитый совок. Да разве можно пропасть при капитализме? А мамы вечерами шептались с папами: «Только бы успеть бесплатно выучить в институте, только бы приватизировать квартиру, чтобы свой угол этим наивным революционерам оставить».
