Паула оглянулась – может, кто-нибудь в классе поддержит ее? – и увидела лишь равнодушные физиономии скучающих подростков, вскормленных на скудной болотистой почве, никому не нужных, даже родителям, и обреченных всю жизнь провести здесь и здесь же умереть. Рассказывала ли мисс Картрайт о Рафаэле или о китайском фарфоре, они слушали ее с одинаковой покорностью, воспринимая лишь звук голоса учительницы, но никак не смысл ее речей.
С полной ясностью Паула осознала это именно в тот момент, и как будто кто-то властной рукой расстегнул «молнию» на стягивающей ее тесной одежде. Тело и душа распахнулись навстречу неизвестно откуда взявшемуся ветру, щеки зарделись румянцем, голова пошла кругом. Ей казалось, что она, обнаженная, словно воинственная амазонка, устремилась вперед, в атаку.
Эмили Картрайт только что провела урок на тему «Что такое искусство» перед классом в тридцать человека, но лишь одна Паула Хоуп поняла, о чем говорила учительница.
На столик перед собой мисс Картрайт поставила две вазы.
– Скажите, что вы видите на этом столе?
Все молчали. Это был последний урок перед вожделенным ударом колокола, означающим конец школьного дня. Ребята думали о еде, о запретных забавах где-нибудь в укромном уголке, и вопрос, заданный мисс Картрайт, никак не мог направить их мышление в нужное русло. Им всем было наплевать на странные игры, которые затевала эта старая дева. Одной лишь Пауле хотелось ответить… и возразить… и докопаться до сути.
– На этом столе я вижу две вазы, – подала она голос.
– Да, дорогая, две вазы. Одна из них принадлежит мне. Другая взята из школьного музея.
Ученики на мгновение вышли из сонного оцепенения, сравнивая две вазы, но интерес быстро угас, а тоска и скука только усугубилась. Подумаешь, какие-то две вазочки на столе. Таких полно в местном супермаркете!
– Определите, какая из них произведение искусства, а какая нет, – настаивала учительница.
За три года Паула успела полюбить эту иссохшую, легкую, как перышко, с личиком, похожем на печеное яблочко, старую женщину, обладающую даром видения истинной красоты.
– Смотрите, они обе вроде бы одинаково красные. Но бывают разные оттенки – алый, пурпурный, темно-красный, кровавый! – билась в безуспешной схватке с равнодушием класса учительница. – Проголосуйте, какой цвет вам понравился. Этот?
Она ткнула пальцем в одну из ваз.
Руки учеников сразу же поднялись. Все торопились выкатиться из школы на открытый воздух. К тому же этот цвет был им хорошо знаком. Такой краской покрывали их папаши свои лодки, такими красками лавочники размалевывали стекла на витринах, когда не хватало денег на неоновую рекламу.
– А кто против?
Одна рука потянулась вверх – Паулы Хоуп. Она не обманула ожиданий старой учительницы, подтверждая тем самым, что та не напрасно тратит свой пыл.
– Ты одна, Паула, смогла отличить предмет искусства от стандартной поделки. Теперь скажи, что ты понимаешь под словом «искусство»? И перечисли, пожалуйста, признаки настоящего искусства, как ты его понимаешь?
Паула уже давно привыкла побеждать в себе робость на уроках мисс Картрайт. Поэтому она довольно легко сосредоточилась, несмотря на давящую на нее всеобщую неприязнь соучеников.
Это был один из таких дней, какой хотелось бы навсегда оставить в памяти. Воздух над Лос-Анджелесом очистился вдруг до волшебной прозрачности, и окрестные горы проступили во всей своей истинной красе – громадные, каменные исполины, с молчаливым достоинством, свысока наблюдающие за суетой сотен тысяч мужчин и женщин, копошащихся в людском муравейнике.
Дэвид Плутарх, однако, ощущал себя равным среди великих. Он был как бы вознесен над миром, расположившись на самом верху вышки у своего обширного бассейна. Медленно поворачивая голову, он окидывал взглядом постепенно всю панораму.
Горный пейзаж сменился не менее величественной картиной особняков Беверли-Хиллз, прямоугольными башнями Сенчури-Сити, зелеными холмами Малибу и Каталена-Айленд. А дальше простирался ослепительно сверкающий океан, усеянный, словно бабочками, белыми парусами яхт.
Невольная улыбка растянула его губы, неожиданное радостное чувство нахлынуло на него волной. В такие дни думалось, что жить на свете стоит.
Вот он здесь и сейчас, высоко-высоко над городом Ангелов, в тиши и безопасности своего поместья стоимостью в двадцать миллионов долларов, и дом старикана Синатры примостился где-то внизу, и Плутарх может поплевывать на его крышу сверху, а рядом с Дэвидом на расстоянии протянутой руки сама бесподобная Каролин.
Он опустился на шезлонг возле нее. На фоне белоснежного махрового покрывала его смуглое, ладное тело, смазанное маслом для загара, выглядело, как только что отчеканенное, новенькое пенни, и так же оно и блестело. Плутарх с удовлетворением оглядел себя. Совсем неплохо для мужчины, которому за сорок. Поджарый, но не тощий, с гладкой кожей и рельефной, но не нагло выступающей мускулатурой, загорелый, но не до угольной черноты, как многие калифорнийские «солнцепоклонники».
Потом он перевел взгляд на Каролин, и невидимый оркестр сразу же зазвучал в его душе. Она была восхитительна в черном купальнике от Нормы Камали, с тонкой ленточкой, разделяющей выпуклые ягодицы, с очаровательной непосредственностью выставленные на обозрение. Он мог оценить их идеальную форму, подчеркнутую каймой купальника. Его возбуждал кроваво-красный цвет ее маникюра и губ, полураскрытых, чувственных, жадных.
Она лежала на животе, чуть повернув голову набок, в его сторону, и хотя глаза ее смотрели прямо на Дэвида, она как бы не видела его, углубленная в свои раздумья.
– Есть чем полюбоваться, не так ли? – попытался завязать беседу Дэвид, то ли подразумевая окружающий пейзаж, то ли желая сделать комплимент своей гостье. Вступая с ней в разговор, он почему-то каждый раз чувствовал себя так, будто заходит в ледяной горный поток, где дно может быть опасным.
Каролин не откликнулась на его неуверенное заигрывание, хотя некое подобие улыбки тронуло ее губы. Она придумала для себя линию поведения с ним и строго ее придерживалась. Она не отвечала, когда с ней заговаривали, она как бы впрыскивала инъекцию тревоги в любую, самую безмятежную ситуацию, она была абсолютно непредсказуема во всем, и только в этом заключалась ее предсказуемость.
Плутарх был достаточно проницателен, чтобы понять мотивы ее поступков. Она таким образом просто дразнит его, и, хотя ему не следовало бы на это реагировать, он каждый раз вскипал бешенством.
– Что заставляет тебя делать деньги? Их у тебя и так слишком много, – совсем невпопад, с сонно-ленивой интонацией спросила Каролин, заметив, как жадно ощупывают глаза мужчины ее тело, и зная, как болезненно он воспринимает ее равнодушие к его попыткам добиться физической близости.
