– Я просто поцеловал тебя на сон грядущий.
– Нет, – соблазнительно журчит Рут. – Мы поцеловались, да, но не просто так. Даже тогда я почувствовала нечто большее. Ты словно обещал, что всегда будешь меня так целовать.
Сидя в машине, я вспоминаю ту минуту – прикосновение губ Рут, радостное волнение и изумление при мысли о том, что я держу ее в объятиях. Но внезапно мир начинает вращаться. Сильно, как на взбесившейся карусели. Рут исчезает. Моя голова стукается о руль, и я лихорадочно моргаю, надеясь, что головокружение прекратится. Страшно хочется пить. Одного глоточка хватило бы, чтобы прийти в норму. Но воды нет, и я покоряюсь неизбежному, и все вокруг темнеет.
Я прихожу в себя и медленно возвращаюсь к реальности. Прищуриваюсь в темноте, но Рут на пассажирском сиденье не вижу. Мне отчаянно хочется ее вернуть. Я сосредотачиваюсь, пытаясь вызвать образ жены, но тщетно. В горле встает комок.
Рут была права – я изменился. Тем летом изменился весь мир, и я понял, что время, проведенное с Рут, бесценно. Война бушевала повсюду. Япония и Китай сражались уже четыре года, и весной 1941 года большинство стран попали под власть вермахта, в том числе Югославия и Греция. Англичане отступали под напором Африканского корпуса Роммеля до самого Египта. Суэцкий канал был под угрозой, и, хотя я того не знал, немецкие танки и пехота уже готовились к вторжению в Россию. Я гадал, долго ли продлится изоляция Америки.
Я никогда не думал о том, чтобы стать солдатом, и в жизни не стрелял из ружья. В душе я не был бойцом, но в любом случае любил свою страну и большую часть года провел, воображая будущее, исковерканное войной. И не я один пытался осмыслить новый мир. Летом мой отец прочитывал по две-три газеты в день и непрерывно слушал новости; мать записалась в Красный Крест. Родители Рут были особенно испуганы, и я частенько заставал их, когда они шептались, сидя голова к голове за столом. Они давным-давно не получали известий от родни. Одни говорили – это из-за войны. Но даже до Северной Каролины добрались слухи о том, что сталось с евреями в Польше.
Несмотря на слухи и страхи – а может быть, благодаря им, – я вспоминаю лето 1941 года как последнее лето юности. Тогда мы с Рут проводили вместе почти каждую минуту и все сильнее влюблялись друг в друга. Она заходила ко мне в магазин, или я к ней на фабрику – летом она подрабатывала секретаршей у дяди, – а по вечерам мы гуляли под звездами. По воскресеньям мы устраивали пикник в парке возле дома – ничего особенного, немного закусок, – а потом шли ужинать. Иногда я приходил в гости и слушал классическую музыку на патефоне. Когда лето подошло к концу и Рут села на поезд в Массачусетс, я спрятался в дальний угол вокзала и закрыл лицо руками, потому что понял: ничто уже не повторится. Я знал, что вскоре меня призовут в армию.
Седьмого декабря 1941 года мне пришла повестка.
Всю ночь я то впадаю в беспамятство, то прихожу в себя. Ветер и снег не стихают. Когда сознание возвращается, я гадаю, встанет ли наконец солнце. Увижу ли я рассвет еще раз? Но в основном продолжаю думать о прошлом, надеясь вновь увидеть Рут. Без нее я уже все равно что мертвый.
Окончив колледж в мае 1942 года, я вернулся домой и не узнал отцовский магазин. Там, где раньше висели на вешалках костюмы, теперь стояли тридцать швейных машин, и тридцать женщин шили форму для солдат. Свертки тяжелой ткани прибывали дважды в день, заполняя целиком заднюю комнату. Отец занял и помещение по соседству, которое годами пустовало, и туда поместились еще шестьдесят швейных машинок. Мама следила за работой, а отец отвечал на звонки, вел бухгалтерию и обеспечивал поставку формы на военные и морские базы, которые как грибы росли на Юге.
Я знал, что меня скоро призовут в армию. Порядковый номер у меня был достаточно низкий, чтобы сделать призыв неизбежным, а это значило – пехота или флот. Смельчаков влекло на войну, но, как я уже говорил, я не отличался храбростью. Возвращаясь домой из колледжа, я решил завербоваться в военно-воздушные силы. Отчего-то битва в воздухе представлялась менее пугающей, чем на земле. Со временем, впрочем, я понял, что ошибся.
Вечером, по прибытии домой, я сообщил об этом родителям, прямо на кухне. Мама немедленно распереживалась. Отец ничего не сказал, но позже, когда он сидел над гроссбухом, мне показалось, что я заметил влажный блеск в его глазах.
Я принял и еще одно решение. Прежде чем Рут вернулась в Гринсборо, я встретился с ее отцом и объяснил, как много она значит для меня. Через два дня мы снова поехали на станцию, как в прошлом году. Опять-таки, я позволил родителям приветствовать дочь первыми, а потом пригласил Рут на ужин. Там, за столиком в полупустом ресторане, я поделился с ней своими планами. В отличие от моих родителей Рут не проронила ни слезинки. Во всяком случае, в тот момент.
Я отвез девушку домой не сразу. После ужина мы отправились в парк, на то место, где часто устраивали пикники. Ночь была безлунная, фонари в парке не горели. Держа Рут под руку, я едва различал ее очертания.
Я коснулся кольца в кармане – кольца, которое, как я сказал отцу Рут, намеревался подарить ей. Я долго над этим раздумывал – не потому что сомневался в собственных намерениях, а потому что не был уверен в чувствах Рут. Но я любил Рут, и собирался на войну, и хотел знать наверняка, что она меня дождется. Опустившись на колено, я объявил, как много она для меня значит. Сказал, что не могу жить без нее, и предложил стать моей женой. Договорив, я протянул Рут кольцо. Она ответила не сразу. Будет неправдой сказать, что я совсем не испугался в ту минуту. Но затем, словно прочитав мои мысли, Рут взяла кольцо, надела и подала мне руку. Я поднялся и встал рядом с ней под звездным небом. Рут обняла меня и шепнула: «Да». Мы стояли, прильнув друг к другу, целую вечность. Даже теперь, почти семьдесят лет спустя, я чувствую тепло девичьего тела, несмотря на холод в машине, и чувствую нежный цветочный аромат ее духов. Я перевожу дух, пытаясь удержать в памяти эту картину, точь-в-точь как держал в объятиях Рут в тот вечер.
Потом мы побрели по парку, держась за руки и обсуждая наше совместное будущее. В голосе Рут звучали любовь и радостное волнение, но до сих пор при воспоминании о тех днях я мучаюсь угрызениями совести. Я думаю о том, чего так и не добился; о мечтах, которые не исполнились. Почувствовав знакомый прилив стыда, я вновь ощущаю запах духов. Он усиливается, и я понимаю, что это не воспоминание – духами пахнет в машине. Страшно открыть глаза, но я с трудом поднимаю веки. Поначалу все темно и размыто, и я сомневаюсь, что вообще разгляжу хоть что-нибудь.
