Ленинград, январь 1941 г.
На работе действительно стало легче. А может, у Шуры просто не осталось времени на переживания и жалость к себе. Боли и страданий вокруг оказалось так много, что ее собственные теперь казались незначительными.
Здесь, в госпитале смерти было еще больше. Не только от слабости и голода, но и от ран. Не хватало лекарств, бинтов, самого минимума, без которого нельзя обойтись. Без которого жизнь вытекает по капле, на глазах тает в измученных, обессиленных телах.
А еще тут находились люди, изнемогающие от тоски и одиночества. Терзающая их душевная боль была куда сильнее физической. Многие остались без близких, у кого-то родные находились слишком далеко.
Им так хотелось помочь. Хоть как-то облегчить страдания от зияющих ран в душе.
Шура почти перебралась в госпиталь. Возвращалась домой лишь на ночь, да и то не всегда, предпочитая дежурства угрюмой тишине одинокой квартиры. Рядом с теми, кому было намного сложнее, чем ей. Старалась не думать об усталости, о непроходящей тяжести в мышцах от перенапряжения.
Успела многое увидеть, повзрослев сразу на несколько десятков лет. Теперь поступок мужа уже не казался жутким и отвратительным. Шура поняла, что война делает с людьми. Как трудно иногда устоять и справиться с тем, что навалилось со всех сторон. Она даже смогла найти в себе силы и пожелать Ивану счастья. Если где-то появилась та, с кем ему хорошо, что ж, пусть будет так. Все равно ничего не изменить. Важно самой не утратить человеческого лица. Не научиться ненавидеть. И это, кажется, у нее получилось.
Тот день начался самым обычным образом. Шура заканчивала очередную перевязку, когда ее вызвал к себе Виктор Алексеевич — врач, в отделении которого она работала. На усталом после бессонной ночи лице при виде девушки отразилась теплая, отеческая улыбка.
— Когда освободишься, Шурочка, пойди, пожалуйста, во второй корпус. Девочки там не справляются. Тяжелых много, а сегодня сестрички сами на ногах едва держатся.
В первый момент она даже растерялась. Испугалась. Второй корпус был местом, куда старалась лишний раз не заходить. Там размещали самых сложных пациентов. Именно там делали самые трудные операции и там же досматривали обреченных. Или тех, у кого не осталось совсем никого. Она часто видела, как отъезжают от дверей корпуса сани, увозящие кого-то в последний путь. Это случалось часто. Слишком часто.
— Сможешь, Шурочка? — доктор сдвинул брови, рассматривая отразившееся на ее лице смятение. Знал, что предлагает страшное. Но и Шура знала, что он не обратился бы к ней с этой просьбой без острой необходимости. У нее было очень мало опыта для помощи… там. Но и это лучше, чем ничего.
— Конечно, Виктор Алексеевич, уже бегу, — она справится. Сама же хотела быть полезной.
Уже через несколько часов прежняя работа стала казаться почти что отдыхом. Здесь же не было возможности присесть, перевести дух хотя бы ненадолго. Воздух вибрировал от протяжных, мучительных стонов, несущихся со всех сторон. От терпкого запаха крови и лекарств щипало в горле. Ноги нещадно ныли, а позвоночник словно окаменел от напряжения.
Шура даже не заметила, как стемнело. Переполненные ранеными и палаты, и больничные коридоры погрузились в полумрак. В тусклом свете лампад окружающий мир выглядел иным, лица и тела людей оказались как будто в тумане. Поэтому и подумала в первый момент, что ей мерещится. Что дала о себе знать нескончаемая усталость, странным образом переплетясь с проросшей в душе тоской по утраченному счастью.
Но чем дольше смотрела на скорчившуюся в углу палаты фигуру, тем яснее понимала, что это не ошибка.
Хоть и привыкла уже к непроходящему холоду, все равно окаменела от подступившей вплотную ледяной стужи. Пробравшейся в самое сердце и распустившей во все стороны свои коварные щупальца.
Да, он ей солгал. Придумал самое отвратительное объяснение, в котором у девушки и не пришло в голову усомниться. Чтобы не искала, не уточняла ничего. А сам…
Шура не заметила, как начала плакать, рассматривая бесформенно сбившееся одеяло. Пустоту в том месте, где должны были находиться ноги. А потом бросилась туда, к кровати, рухнула на колени на каменный пол, утыкаясь лицом в холодную, шершавую ладонь.
***
Не знаю, сколько минут или часов я просидела, уставившись невидящим взглядом в пожелтевшие от времени странички. Реальность оказалась совсем не такой, как думала жившая много лет назад девушка. Не такой, какой представилось мне. Выходит, можно ошибиться так сильно… Особенно, если кто-то очень старается тебе в этом помочь…
Тишину комнаты взрывает пронзительная трель телефонного звонка. Словно режет по натянутым нервам. Я впиваюсь глазами в экран, надеясь увидеть родное имя. Больше ведь никто не может звонить так поздно.
Может… Голос друга мужа звучит глухо, как будто очень издалека.
— Вера, приезжай. Прямо сейчас. У меня плохие новости.
Мятущееся в груди сердце, кажется, разлетается на миллионы крошечных осколков. Телефон дрожит в руках, и я не могу выдавить ни звука. Даже уточнить, что случилось. Но Артем говорит сам.
— Макс разбился. Уснул за рулем, и машина потеряла управление.
Глава 39
Кажется, проходит целая вечность до того момента, когда я, наконец, оказываюсь в больнице. Долго едет такси, безумно долго мы потом стоим почти на каждом светофоре. Нескончаемо тянется время, пока дожидаюсь в приемном покое, чтобы меня пропустили наверх, в отделение. Уже там практически падаю от дикой смеси страха и усталости, когда вижу, наконец, Артема, дежурящего у входа в реанимацию.
— Прости, Вер, не смог встретить тебя. У меня смена, поступлений очень много сегодня. Еще и отсюда не хочу надолго отходить.
— Не извиняйся, я не маленькая, сама добралась, — сейчас его забота кажется такой нелепой. Важно ведь совсем другое. — Что с Максимом? Он…
У меня не поворачивается язык уточнить, жив ли мой муж. Просто не могу это произнести. По телефону Артем сказал, что состояние тяжелое, и кто знает, что произошло, пока я ехала. Боюсь подробностей, боюсь услышать, что нет никаких шансов. Это я виновата, накликала беду своим опрометчивым заявлением.
— Он жив, но состояние тяжелое, — отвечает Артем на незаданные вопросы. — Прости… — мужчина избегает смотреть мне в глаза. — В твоем состоянии я не должен был бы говорить так категорично… но Макс мой друг, не хочу врать. Особенно его жене. Все плохо. У него множественные разрывы внутренних органов, и почки пострадали сильнее всего. А с его диагнозом… ты сама понимаешь…
— С каким… диагнозом? — сиплю, потому что голос внезапно перестает слушаться. У Максима же нет никаких диагнозов, он здоровый мужчина. Я бы знала, если бы существовали какие-то проблемы… Знала бы? Что я вообще знаю о собственном муже? Мы же в последнее время почти не разговаривали, только ссорились. — Артем… не молчи… пожалуйста…
Мужчина все же поднимает на меня ошарашенный взгляд.
— Так ты не в курсе, да? Значит, он все-таки не сказал…
Внизу живота разливается странная тяжесть, я чувствую, как внутри все каменеет. Нет, пожалуйста, только не это… Распластываю ладони, прижимая их к себе, словно это может помочь защитить кроху.
Артем замечает мой жест и хмурится еще сильнее.
— Тебе плохо? Ну-ка давай, садись, — легонько подталкивая, доводит меня до кушетки. — Принести воды? Или врача позвать?
Я мотаю головой. Спазм вроде бы проходит, лишь сердце продолжает колотиться, как сумасшедшее.
— О чем он не сказал?
Ерохин опускается рядом, мрачно уставившись перед собой.
— Я обещал не говорить, но что уж теперь… Ты все равно узнаешь.
Впиваюсь дрожащими пальцами в его руку. Это ожидание просто невыносимо!
— У него прогрессирующая почечная недостаточность. Все и так было очень серьезно. А сейчас произошел разрыв тканей и…
