– Марина. Вам ведь уже есть шестнадцать?
В ответ на его шутку она не смогла сдержать улыбки:
– Что мне нравится в вас, Олег Павлович… Вы всегда предельно ясно изъясняетесь.
– Пойдемте уже, выпьем чего-нибудь. Пора изменить этот чертов день к лучшему.
Они прогуляли до рассвета. Болтали, прихлебывали каберне-совиньон прямо из бутылки, изредка целовались. Марина успела забыть, что на свете бывают такие ночи. С ней они случались еще в школьный период, и прошедшие годы сумели почти полностью изгладить из памяти эту медовую мягкость воздуха, тепло ветерка, сонное покачивание ветвей и дальний беспечный смех, бренчание на гитаре и сахарно-приторный запах малиновых петуний в бетонных уличных тумбах. К утру похолодало, и Вершинин накинул ей на плечи свой пиджак. Обычный мужской жест, неизменно вызывающий у женщин нежную бурю глубоко внутри.
С ним Марине было очень легко. Оба знали, к чему все идет и как сложится дальше. Не будет большой головокружительной любви, о которой пишут книги и песни, душераздирающих сцен и жарких примирений, не будет слез от разлуки и вскипающей радости от предстоящей встречи – всего этого изнуряющего ажиотажа сердца. Так и вышло. У Марины и Вершинина случился долгий роман, который и романом-то назвать было сложно. Просто оба знали, что вечером четверга их одиночество нарушится, каждый будет не один, но – вместе. С острой приправой флирта, с кокетством или наоборот – просто и нежеманно – как им того захочется. Не влюбленные, они нравились друг другу достаточно сильно, чтобы продолжать встречаться и проводить время с приятностью.
Их связывала не только постель, они довольно быстро насытились телесно. Но Марина и Вершинин никогда не скучали вместе. Когда выдавались длинные выходные, они непременно выбирались за город. Только вдвоем, потому что знакомиться с друзьями или родными в их планы никогда не входило, и это давно обговорилось и принялось за правило. Зато Вершинин отлично мариновал мясо для шашлыка, а Марина жарила, присматривала за огнем, обмахивала его жестянкой или притушивала водой из бутылки, с замиранием сердца припоминая, как училась еще у папы быть «костровым». Вдвоем за несколько лет они объездили область и все соседние и посмотрели все достопримечательности в округе, начиная с монастырей и заканчивая музеями компьютерной мышки и мышки самой настоящей.
Проведя бок о бок столько времени, конечно, они не могли не поделиться своими мыслями – ничего не значащими в своей сиюминутности – или сокровенными. Марина рассказывала Вершинину и о Ваське, и о работе, а иногда, когда становилось совсем невмоготу, даже о маме. Вершинин, наоборот, о работе молчал, до смешного неукоснительно соблюдая врачебную тайну и не имея привычки сплетничать о коллегах. Зато постоянно твердил о дочке. После развода жена увезла ее с собой в Тулу, и Вершинин раз в две недели обязательно ездил туда, проведать. Когда он рассказывал о дочери, его глаза словно подсвечивались изнутри и все лицо приобретало живость и какую-то женскую мягкость. Он демонстрировал новый рисунок Лизоньки, сфотографированный им на телефон, или припоминал забавную историю, выдуманное девочкой новое словечко, или выуживал из кармана стеклянный шарик и веточку, оставшиеся у него с их последней прогулки. От каждой ее царапины он мог переполошиться так, словно был не кандидатом медицинских наук, а суеверной деревенской бабкой.
– Жалеешь… что развелся? – как-то спросила его Марина, когда Вершинин переводил дух после долгого рассказа о выходных в Туле. – Ты ведь отчаянно по ней скучаешь.
– По Лизоньке? Да, ужасно скучаю.
– Да и по Варе, – так звали его бывшую жену. О причинах развода Марина никогда не спрашивала, не ее это дело.
Вершинин нахмурился. Он сорвал травинку, покрутил в пальцах, связал узелком и бросил и только после этого проговорил:
– Даже если и так, что уж теперь.
– Вернуться, – пожала плечами Марина. – Если тебе так плохо, надо что-то менять. Нельзя мириться. Человеку нельзя жить в унынии, он от этого сохнет заживо.
– Варя уже второй раз замуж выскочила. Она всегда умела находить выход из положения. А я дурак. Только и остается теперь, что через забор на них заглядываться.
И Марина, никогда в Туле не бывавшая, отчетливо представила себе некий абстрактно-идиллический деревянный дом с хрестоматийным резным палисадом, через который пробивается календула и космея, и Вершинина, глядящего поверх забора на чужое счастье. За чужим забором ведь всегда счастье.
При посторонних, будь то врачи или медсестры в больнице, Марина и Вершинин свои отношения не афишировали. Незачем. Сразу начнутся домыслы, слухи, а потом и нескромные вопросы: какие планы, когда съедетесь, а почему он не делает предложения, а «часики-то тикают»… Вокруг Вершинина в отделении и так ходили хороводы, у Марины же почти не осталось близких, жаждущих поскорее выдать ее замуж. Только изредка подруги, коих осталось с института всего две, интересовались между делом, понизив голос на посиделках:
– У тебя-то как на личном фронте?
– Все хорошо.
Она не понимала, почему личная жизнь в русском языке имеет такую военизированную окраску. Видно, народ русский привык к вечному бою и покой ему по-прежнему снится и в историческом, и в политическом, и даже в любовном и семейном плане. Особенно в любовном. Надо найти и обезвредить, еще лучше – победить, взять в плен, принять капитуляцию. И тот, другой, возлюбленный – прежде всего поверженный противник.
Марине не хотелось никого повергать. Подруги были уверены, что она кривит душой. Они давно догадались, что у нее есть постоянный мужчина, и все ждали, когда же она познакомит их, похвастается удачным приобретением. А раз не хвастается – значит, приобретение неудачно, с возлюбленным противником явно что-то не так: хромой, косой, женатый. Или просто не берущий замуж, ну ни в какую. Короче, никто лучше женщин не знает, что не так с «этими мужиками». Марине не хотелось никого переубеждать. Потому что бессмысленно.
Тем временем Вершинин попросил у нее разрешения писать диссертацию по случаю хореи Хантингтона у ее мамы. Записей и заметок на этот счет у него к тому моменту скопилось на пару толстых томов.
– Пойми, пациентов с этим заболеванием не так и много. А у меня случай прямо под носом…
– Грех не воспользоваться, – подхватила Марина.
– Ты злишься? – Вершинин настороженно подсел поближе.
Марина, убедившись, что рядом нет знакомых, взъерошила ему волосы, растрепав густую гриву.
– К сожалению, нет. Хотела бы я разозлиться, обвинить тебя в том, что ты воспринимаешь мою маму как медицинский случай. Но… Я все понимаю. Она медицинский случай. Она ведь только для меня – мама. А болезнь и правда редкая. Как знать, может быть, потом, после нее… твоя работа поможет кому-нибудь вылечиться. Медицина ведь стоит на костях.
