…Их гнали по этапу. На руках — железные кольца с цепями, на ногах — такие же тяжелые кандалы и кровь на стертых лодыжках. Под ногами чавкает осенняя грязь. Изможденные угрюмые лица, в глазах — покорность судьбе и страх, как у отданных на заклание. Идущий впереди внезапно споткнулся, рухнул лицом в чмокающую черную жижу. К нему тут же подскочил конвоир и принялся избивать прикладом беднягу. Тот подергался и затих. Остальные тупо наблюдали за жуткой картиной, ставшей для многих за время этапа привычной. Ни ропота, ни звука в защиту, даже ни вздоха жалости. Его захлестнула ярость, в голове зашумело, в артериях тяжело запульсировала кровь.
— Не сметь, мерзавец! — крикнул он и взмахнул кандалами. Ржавый железный лязг прозвучал, как набат. — Не сметь! — кричал во все горло незваный заступник, окончательно лишившись рассудка.
У конвоира от изумления округлились глаза и стали точно плошки с грязными донцами.
— Ах, ты, б…, — грязно выругался плюгавый мужичонка в длиннополой шинели и обрушил приклад на бритую голову бунтаря.
Череп едва не раскололся от нестерпимого звона. Боли не было, только внутренний звон, неожиданно дополненный лязгом снаружи. Арестанты молча гремели цепями, с ненавистью глядя на конвоира. Они не пытались протестовать, кого бы то ни было защищать, сохранять остатки достоинства — просто лязгали бессловесно цепями, и от этих несмолкаемых звуков разрывались сердце и голова. Он хотел заткнуть уши, но скованные руки едва дотянулись до правого уха, в левом по-прежнему грохотало. — Закройте мне ухо! — заорал арестант, обезумевший от невыносимого шума. Но этот вопль был услышан только одним — тщедушным садистом с прикладом.
— Закрыть? — усмехнулся конвоир, выставляя гнилые зубы. — Щас, — и снова взмахнул ружьем.
Крикун в ужасе дернулся и… проснулся. Над ухом разрывался телефон. Геннадий нащупал в темноте трубку и, не отойдя еще от ночного кошмара, пробормотал.
— Да?
— Спишь? — вкрадчиво поинтересовался чей-то бесполый шепот.
— Кто это?
— Ну, спи, убийца. Скоро проснешься.
— Машенька, сегодня я встречаюсь с сыном, — старший Козел сиял, как пробор плейбоя. — Представляешь, второй раз за месяц! Такого еще никогда не было, никогда. Никогда!
— Серьезно?
— Причем сам мне звонит! Это при его-то занятости? А вчера выдал: давай, говорит, батя, вдвоем куда-нибудь двинем. Посидим, за жизнь потолкуем, пропустим стаканчик. Ты на людей поглядишь, они — на тебя. Нигде ж, кроме дома да своей хламовой лавки, не бываешь. Сидишь бобылем у себя на Ленинском и дальше — ни ногой. А ты у нас, говорит, еще мужик хоть куда, тебя самого можно запросто выставлять в витрине — бабье завлекать. Представляешь, Машенька, так, стервец, и сказал: мужчина хоть куда, — расплылся в блаженной улыбке счастливый отец. Потом спохватился и строго добавил: — Я, правда, за «хламовую лавку» ему врезал. К любой работе нужно с уважением относиться, согласна?
— Конечно, Тимофей Иванович.
— Эх, Машенька, — мечтательно вздохнул отставной танкист, — если ты из моего непутевого депутата человека сделаешь, я у тебя в неоплатном долгу буду. Ничего не пожалею, клянусь! Только бы сбить с моего сына глупость да спесь, которые появились, когда он по дури в политики подался, — старший Козел помолчал и, стараясь поймать взгляд молодой коллеги, прилежно делающей какие-то записи, робко спросил: — Машенька, а он тебе как?
— Кто?
— Да Генка мой.
— Нормально.
— Геннадий вообще-то парень неплохой, — просиял отец, — заботливый, добрый, умный. В газетах о нем пишут, по телевизору показывают. Все, как говорится, при нем: и слава, и деньги… Счастья только нет. Меня корит, что бобыль, а сам живет настоящим бобылем. Ни жены, ни детей — одни избиратели. Болит у меня душа за него, Машенька. Вот если бы… — старший Козел многозначительно замолчал и замер на стуле, точно провинившийся школьник перед директрисой.
Несмотря на субботу, «Ясон» был пуст. Видно, все любители старины скакнули блохами в этот день на блошинку — опережать рыскающих антикваров, оптом скупающих старинные раритеты. В погоне за достоянием чужих предков важен тандем азарта с удачей, ни в одном салоне подобное найти невозможно. Эту нехитрую истину коллекционеров понял, похоже, и Тимофей Иванович. Помаявшись до обеда без покупателей, продавец-консультант после обеденного перерыва перебазировался в закуток эксперта, где, прислушиваясь к молчащему колокольчику над входной дверью, отводил с милой Машенькой душу. Душу, пользуясь отсутствием начальства, он изливал беспрерывно вот уже двадцать минут.
Мария захлопнула ежедневник, в котором пыталась безуспешно примирить дебит с кредитом, распоясавшиеся в ее кошельке не на шутку, и мягко спросила, заранее зная ответ:
— Вот если бы что?
— Если б, Машенька, вы с моим Генкой поладили, то лучшей невестки я бы себе не желал.
— Тимофей Иванович, мы ведь с вами играем, верно? — старший Козел молча кивнул. — И вы сами предложили мне условия этой игры, так? — снова молчаливый кивок. Бедный отец уже понял, что мечта породниться провалилась с треском, но вопреки разуму упрямо цеплялся за остатки надежды.
— Машенька, вы оба молоды, одиноки, красивые, умные. Вдруг это судьба? Ты пока не говори ничего, подумай, ладно? — Он так умоляюще заглядывал в глаза, что ей стало жаль вдохновителя идеи, воплотить которую в жизнь она согласилась так опрометчиво и беспечно. Марию просто подмывало высказать все, что приходило сейчас на ум, всю правду. О сыне — инфантильном, самовлюбленном, закомплексованном трусе, возомнившем себя вершителем чужих судеб, а с собственной сотворившем черт знает что, об отце — старом, наивном вояке, затеявшем нелепую игру не с оловянным солдатиком, а с сыном и не подумавшем, чем может обернуться для его взрослого чада эта игра, и о себе — безотказной, легкомысленной дуре, неспособной устоять перед соблазном влезть в авантюру. Она многое могла бы сказать человеку, кто годился в отцы, а набивался в друзья, но произнесла с улыбкой одну только фразу:
— Игру и реальность путать нельзя, вы согласны, Тимофей Иванович?
В магазине звякнул дверной колокольчик. Продавец приподнялся со стула, заглянул в приоткрытую дверь.
— Геннадий! Я же говорил ему: встретимся дома. Машенька, запри быстро дверь! Нельзя, чтоб мой Генка тебя здесь увидел, — и поспешил навстречу сыну, так некстати заглянувшему к отцу на работу.
Мария неслышно повернула торчащий в замочной скважине ключ, вернулась к столу и начала черкать на чистом листе квадратики. Первый — втянулась в увлекательную, но сомнительную затею. Второй — потащила за собой Елисеева, тот потянул за собой дружка. Третий — Димкин приятель вошел в раж и стал самовольничать, создавая проблемы. Четвертый — скорее всего, ее другу детства придется платить, чтобы утихомирить не в меру захваченного «ролью» актера. И пятый, самый главный: ей позарез нужны деньги. Безденежье становилось невыносимым, унижало, изматывало, опошляло цель, с какой Мария Корелли вернулась домой, в Москву. Цель простая и ясная — быть свободной, независимой, счастливой. Отсутствие денег превращало в труху каждый из компонентов и все три скопом. Она провела кривую, охватывающую небрежно начерченные прямоугольники. Вышел овал, похожий на ожерелье с дырками вместо камней — уродливое, тяжелое, которое придется таскать на себе, пока буду коситься друг на друга квадраты. За дверью немолодой мужской голос расписывал прелести работы в «Ясоне». Рисовальщица уставилась на корявую иллюстрацию своих размышлений. Старший Козел не уставал повторять, что за победу в придуманной им игре победителю достанется ценный приз. Как-то на днях придумщик признался, что необычную идею ему подсказало Машино сходство с двумя женщинами, единственными, кого любил его безрассудный сын — матерью и школьной учительницей. Но если материнская любовь человека спасает, то страсть женщины запросто может сгубить особенно если та старше, умнее, хитрее да к тому же еще эгоистка, готовая ради забавы подмять под себя чужую судьбу.
