У меня уже отросла эта дикая борода. Ася тоже страшно опустилась. Мы совсем не подходили для любви. С силой схватил я ее тогда, без страсти. Она сопротивлялась: «Что тебе от меня надо?» И тогда я упал на колени, целовал ступни ее ног, возбуждая свое желание, потому что не было у меня желания.
Канун субботы. Душно. Родители ушли к друзьям. Когда они дома, о них почти не помнишь, но, когда они уходят, чувствуется их отсутствие. Я брожу по дому одна. Почти никогда не случалось мне оставаться одной дома в канун субботы. Но с Оснат нельзя встретиться, у них семейное торжество: ее брат неожиданно получил отпуск из армии. Я звонила ей в девять часов, чтобы договориться о чем-нибудь, но она сказала, что у них в разгаре семейный ужин, и что приехал брат, и что у нее есть много чего рассказать, и что она позвонит мне попозже, и повесила трубку и вот до сих пор еще не позвонила. Тали со своей матерью поехала в Тель-Авив к бабушке. Каждые два месяца мама возит ее к этой бабушке, чтобы та посмотрела, как хорошо внучка растет и как хорошо за ней смотрят, может быть, бабушка прибавит алименты – она их платит вместо своего сына, отца Тали, который бесследно исчез. Слишком привыкла я проводить время с ними двумя и, когда их нет, чувствую себя совершенно потерянной. Наверно, рано я ушла из бойскаутов – теперь нечем заполнять такие мертвые вечера.
Десять. Я звоню Оснат. Они уже дошли до последнего блюда. У них там настоящий праздник. В голосе ее слышится нетерпение, говорит, вряд ли она сможет прийти ко мне сегодня вечером. Я намекнула, что могу прийти к ней, но она притворилась, что не понимает, ревниво бережет своего старшего брата для себя, не хочет делить его ни с кем.
Ужасный хамсин.[11] С балконов вокруг слышатся голоса и смех. Студенты, снимающие квартиру в доме напротив, устроили интимный полумрак, танцуют под томную музыку. Одна пара на балконе стоит в обнимку, целуются. Я брожу по раскаленному дому из комнаты в комнату, гашу свет, может быть, станет прохладнее. В кухню не захожу, чтобы не видеть кучу посуды в раковине. Папа решил вмешаться и потребовал, чтобы я помыла ее, силой вытащил губку из маминых рук, хотя для нее, в отличие от меня, управиться с грязной посудой – минутное дело. Короче, я обещала вымыть посуду – и вымою, но не сейчас. Ночь длинна, а для этого необходимо хоть маленькое вдохновение. Самое страшное для меня – работать в одиночестве. Хорошо бы под ногами крутился какой-нибудь маленький брат или сестра, было бы с кем поговорить во время работы, они помогли бы мне, подтерли бы пол. Особенно угнетает это безмолвие, эта тишина. Подумать только, ведь сейчас у меня мог быть девятнадцатилетний брат. Тоже в армии. А они допустили, чтобы он погиб просто так, на улице. Пятилетний мальчик, милый такой; судя по старой фотографии, очень серьезный: не могли перед объективом развеселить его или он уже тогда понимал, что долго не проживет?
Пол-одиннадцатого. Воздуха нет ни капли. Честное слово. Все в белой дымке. В небе все замерло, звезды, луна затянуты молочно-белыми испарениями. Я вяло перебираюсь из одного кресла в другое. Хорошо бы принять душ и завалиться спать, поставила бы будильник на семь утра и успела бы помыть посуду, но папа взбесится, если увидит полную раковину. И какая ему разница, кто вымоет?.. Я заглядываю в газету. Жизнь идет полным ходом, да и вокруг меня музыка, голоса и смех. А я тут одна, где мое место внутри всего этого?
Когда мне было десять лет, я впервые услышала о брате, мне сказали, что он умер от болезни; лишь год назад папа открыл мне правду и даже показал, где его задавила машина. Как это они ничего не оставили от него в доме, как удалось им скрывать это в течение многих лет? В последнее время я все больше думаю о нем, ведь вся жизнь могла быть иной. Меня охватывает тоска по этому брату. Я веду с ним воображаемые беседы, иногда представляю его себе девятнадцатилетним парнем, а иногда – пятилетним мальчиком. Иногда помогаю ему раздеться, готовлю ему ужин, купаю его, а иногда он входит в мою комнату поздно вечером, чтобы побеседовать со мной, улыбчивый высокий парень.
Я встаю и решительно иду на кухню. Как такая маленькая семья ухитряется испачкать так много посуды? Две кастрюли и подгоревшую сковородку я сразу же отодвигаю в сторону. Мое обязательство на них не распространяется. Всю остальную посуду, не дотрагиваясь до нее, щедро поливаю жидким мылом и пускаю тоненькую струйку воды. Грязь размокнет и отстанет сама собой. Хорошенькое занятие для предсубботнего вечера. Я выхожу из кухни, гашу свет, сажусь за большой стол, прислушиваюсь к шуму воды, может быть, посуда хоть немного отмоется сама собой. Смотрю на пламя субботних свечей. Это я заставила их в этом году зажигать свечи в канун субботы. Сами они не удосуживаются, потому что оба не верят в Бога, каждый по-своему.
Жара все усиливается. Я снимаю одежду и остаюсь в одних трусиках, сижу в темноте и смотрю на огонь как загипнотизированная. Я могу сидеть так часами и смотреть, как тают свечи, стараясь угадать, какая из них погаснет последней. Издалека слышится сирена «скорой помощи». Длинные, тонкие насекомые с нежными крыльями гуляют по стенам, по столу. Я начинаю дремать, сквозь сомкнутые веки вижу колеблющееся пламя, но вдруг прикосновение чего-то мокрого к ступне заставляет меня встрепенуться. Вода? Откуда вдруг взялась вода? Господи, весь пол залит. Кран!
Не хотела мыть посуду, так сейчас придется тебе мыть и пол. Время близится к полуночи. Они еще не приехали. Я бегу за тряпкой, начинаю собирать воду, ползаю на коленках, выжимаю, гоняюсь за ручьями, которые забрались даже под шкаф и намочили задвинутый за него маленький чемодан. Мою пол, собираю воду, выжимаю, с меня льет пот. Иду на кухню и перемываю эту проклятую посуду, чищу кастрюли и сковородку, надраиваю их до блеска. Работаю с остервенением. Мою, вытираю, ставлю на полки. А потом иду под душ, потом сижу в халате и роюсь в старом чемодане, который никогда раньше не видела. Кучка покрывшейся плесенью детской одежды – моей или его? Неизвестно. Не могли выбросить все это? Я засовываю вещи обратно в чемодан, ставлю его на место. До смерти хочу спать, но жду их. Куда они запропастились? Голоса на улице стали тише, музыка умолкла, прохладный ветер проникает в комнату, вытесняет духоту.
Я помню только, что они вдруг очутились возле меня. Я не слышала, как они подъехали, как открыли дверь, папа поднимает меня, поддерживает, доводит до кровати. Во сне я слышу, как мама говорит: «С ума сошла, весь дом вымыла», а папа вдруг засмеялся: «Бедная Дафи, приняла мою выволочку всерьез».
Действительно, как описать ее? Начать с маленьких и гладких ступней, удивительно хорошо сохранившихся, с высоким подъемом, милым, чистым… Стопа избалованной девочки, а не солидной женщины, лицо которой покрыто морщинами и которая будто еще и намеренно старается постареть как можно раньше.
