– Ты возьмешь ребенка, а я понесу цветы? – спросила я с неохотой.
Мама покачала головой:
– Неси ее ты, солнышко.
Машинное сиденье для ребенка было опутано ремнями безопасности, которых с лихвой хватило бы, чтобы удержать летчика-истребителя в F-15. Я осторожно уложила извивающегося ребенка на сиденье. Но как только попыталась застегнуть на ней ремни, Каррингтон завопила.
– Это же система безопасности пятой степени, – объяснила я ей. – В «Отчетах для потребителей»[7] говорится: это сиденье – самое лучшее из того, что есть.
– Думаю, ребенок этот выпуск не читал, – сказал Харди, забираясь в машину с другой стороны, чтобы помочь мне.
Я хотела сказать ему, чтобы он не очень-то умничал, но, вовремя вспомнив об установленном мной же правиле не выражаться при Каррингтон, промолчала. Харди улыбнулся мне.
– Ну вот, – сказал он, ловко развязывая ремешок. – Эту застежку сюда, а сверху другую.
Наконец общими усилиями мы все-таки пристегнули Каррингтон к сиденью. Она начала расходиться, вопила что есть мочи, протестуя против того, чтобы ее пристегивали. Я накрыла рукой ее вздымающуюся грудку.
– Все в порядке, – проговорила я. – Все хорошо, Каррингтон. Не плачь.
– Попробуй ей спеть, – предложил Харди.
– Я не умею петь, – ответила я, поглаживая ее круговыми движениями. – Спой ты.
Харди покачал головой:
– Упаси Боже. Мое пение – это вопль кошки, которую переехал каток.
Я попробовала напеть что-то из вступления к передаче «По соседству с мистером Роджерсом»[8], которую я в детстве смотрела каждый день. Когда я допела до заключительных слов «не будешь ли моим соседом ты?», Каррингтон перестала плакать и удивленно уставилась на меня близорукими глазками.
Харди тихо засмеялся. Его пальцы скользнули по моим, лежавшим на ребенке, и на мгновение мы замерли в таком положении. Глядя на руку Харди, я думала, что ни при каких обстоятельствах ее не спутаешь ни с чьей другой. Его загрубевшие от работы пальцы были испещрены шрамами в виде звездочек от удара молотком, гвоздей и колючей проволоки. В этих пальцах было достаточно силы, чтобы запросто согнуть шестнадцатипенсовый гвоздь.
Я высвободила свою руку и увидела, что Харди опустил ресницы, стремясь скрыть то, что было у него в голове.
Внезапно он отпрянул и вышел из машины, направившись к маме, чтобы помочь ей забраться на пассажирское сиденье. Оставив меня бороться с моими чувствами к нему, которые, казалось, уже стали такой же частью меня, как рука или нога. Что ж, если Харди не хотел меня или не позволял себе меня хотеть, то у меня теперь появился человек, на которого можно было направить всю мою любовь. Я продолжала держать руку на ребенке всю дорогу домой, привыкая к ритму ее дыхания.
За первые шесть недель жизни Каррингтон у нас выработались привычки, отказаться от которых впоследствии оказалось уже невозможно. Некоторые останутся с нами на всю жизнь.
Мама восстанавливалась очень медленно – и морально, и физически. Рождение ребенка непонятным для меня образом истощило ее. Она по-прежнему смеялась и улыбалась, по-прежнему обнимала меня и интересовалась, как прошел день в школе. Постепенно сбрасывая вес, она уже приблизилась к своей прежней форме. Однако что-то все-таки было не так. Я не могла точно определить, в чем дело: исчезло нечто неуловимое, что было в ней раньше.
Мисс Марва говорила, что это от усталости. В течение девяти месяцев тело беременной женщины претерпевает множество изменений, и почти столько же ей нужно потом, чтобы вернуться в прежнее состояние. Главное, сказала она, в отношениях с мамой – это максимум понимания и всевозможная помощь.
Я стремилась помочь, и не только ради самой мамы, а потому что страстно любила Каррингтон. Я любила в ней абсолютно все: шелковую детскую кожу, платиновые кудряшки и то, как она, точно маленькая русалочка, плескалась в ванне. Ее глаза приобрели голубовато-зеленоватый оттенок зубной пасты «Аквафреш». Она повсюду следовала за мной взглядом, а в ее головке роились мысли, которые она пока не умела выразить.
Друзья и развлечения отступили для меня на второй план. Я катала Каррингтон в коляске, кормила ее, играла с ней и укладывала спать. Это не всегда было просто. Каррингтон оказалась таким беспокойным ребенком, что ее поведение иногда давало повод заподозрить у нее приступы колик.
Но педиатр сказал, что диагностировать колики можно лишь в том случае, когда ребенок плачет не меньше трех часов в день. Каррингтон плакала около двух часов и пятнадцати минут, а остальное время просто вела себя беспокойно. В аптеке приготовили какую-то микстуру – «укропную воду», так она называлась, – похожую по цвету на молоко, жидкость с запахом лакрицы. Я давала ее Каррингтон по несколько капель до и несколько после кормления, и это, кажется, немного помогало.
Кроватка ее стояла в моей комнате, и поэтому, услышав ее первая, я обычно сама вставала к ней по ночам. Каррингтон просыпалась по три-четыре раза за ночь. Вскоре я приучилась перед тем, как лечь спать, заранее готовить бутылочки и ставить их в ряд в холодильнике. Мой сон сделался чутким, одно ухо на подушке, другое – в ожидании сигнала от Каррингтон. Едва лишь заслышав ее сопение и ворчание, я мигом вскакивала с постели, бежала греть бутылочку в микроволновке и спешила назад. Следовало все делать быстро, иначе Каррингтон так могла разойтись, что успокоить ее потом было не так просто.
Я обычно сидела в кресле-качалке, постепенно наклоняя бутылочку, чтобы Каррингтон не всосала воздух, а она в это время своими крошечными пальчиками теребила мои руки. Я так уставала, что чувствовала себя как в бреду, ребенок тоже, и мы обе всецело сосредоточивались на том, чтобы поскорее наполнить ее желудок молочной смесью и снова уснуть. Пока она поглощала около четырех унций питания, я держала ее у себя на коленях в сидячем положении, и ее тельце безвольно висло на моей руке, как набитая шариками мягкая игрушка. Как только Каррингтон срыгивала, я клала ее обратно в кроватку и сама, как раненое животное, заползала в постель. Никогда не думала, что могу дойти до такой степени физического изнеможения, которое граничит с болью, или до того, что сон может приобрести для меня такую ценность, что за один лишний его час я буду готова продать душу.
Неудивительно, что мои успехи в школе не впечатляли. По предметам, которые всегда давались мне легко – по английскому, истории и обществознанию, – я по-прежнему успевала. Но по математике мое положение было просто аховым. Каждый день я скатывалась все дальше и дальше вниз. Очередной пробел в знаниях накладывался на следующий, каждый урок становился труднее предыдущего, и в конце концов дошло до того, что я начала приходить на уроки математики с нервными спазмами в желудке и частотой пульса чихуахуа. Итоговая контрольная в середине полугодия являлась решающей: получив на ней плохую отметку, я была обречена пребывать с клеймом отстающей все оставшееся полугодие.
