— Всю душу мне вывернули, — сухим измученным голосом сказала Ерофеева. — Шахов со своими людьми, да ты с пузом беременным от синяков сизым, во снах. Всю душу наизнанку, потрохами наружу!
И заплакала. И мне так жалко её стало вдруг, куда жальче, чем себя. Я подошла, и тихонько погладила её по седым волосам собранным в аккуратную причёску.
— Не плачьте, — попросила я. — Пожалуйста, не нужно плакать.
Глава 25. Демид
— Она сказала, — вошла в мой кабинет Настя, — что её мать вернётся. Это правда?
Смотрю на неё. Бледные щеки впалые, усталые глаза. Маленькая, худенькая. Пигалица, снова вспомнилась бабушка. Насте тоже все это непросто даётся.
— Да, — спокойно ответил я. — Я обещал Даше.
Настя чуть поморщилась. Она проходила ту же стадию, что и я, поэтому я её понимал. Ей было сложно называть своего ребёнка именем, данным чужой женщиной.
— Демид, — воскликнула она. — Но эта женщина преступница! Она должна сидеть в тюрьме!
Терпение, призвал себя я. Вспомнил себя так недавно. Всю свою ненависть к Ольге. Я тогда даже тюрьмы не хотел. А…чтобы в аду горела вечно. Теперь чувствую только вселенскую усталость и желание, чтобы все это закончилось уже.
— Это моё решение. Даше непросто даётся адаптация, а Ольга помогает сгладить углы. Ребёнок не ел несколько дней, пока она не пришла. Теперь пусть плохо, но ест.
Настя отшатнулась от меня, посмотрела, как на предателя. По щеке скатилась слезинка, она не стала её утирать. Но и спорить не стала даже. Что она умела, так это принимать мои решения, и я это ценил.
Был уже поздний вечер и я лишь недавно вернулся из офиса. Дома — тишина. Иду по длинным гулким коридорам, впереди раздаётся музыка. Фортепиано. Сердце на мгновение замерло. Настя любила играть Ане, а та любила её слушать. Неужели?.. Заглянул в игровую комнату, так и есть. Музыкальный инструмент, про который в последние два года вспоминали только горничные, снова был в деле. Настя играла. Незнакомая мне лиричная мелодия лилась неспешно и чуть грустно.
Дашка сидела на полу, на пушистом ковре. Она то ли делала вид, что не замечает Настю и её потуг увлечь ребёнка, то ли и в самом деле не замечала. Скорее всего первое — на коленях котенок. Котенок тоже не в восторге от того, что ему приходится здесь быть и насильно приобщаться к музыкальной классике. Я путал, кто из котят мальчик, а кто девочка, но смел предположить, что на коленях все же Принцесса, а не Мурзик. Животное посмотрело меня меня измучено и вздохнуло, но Даша его из рук не выпустила. Она, которая всегда очень бережно обращалась с животными, использовала Принцессу, как щит, спасаясь от Насти.
Услышав мои шаги Настя обернулась. Посмотрела на Дашку, на меня, печально покачала головой и вышла из комнаты. Я сел на стул, который ещё хранил тепло её тела и посмотрел на Дашу.
— Ты её мучаешь, — сказал я.
— Я её не хотела, — покачала головой Дашка. — Зачем я должна с ней дружить, если я не хотела другой мамы?
Осторожно, чтобы не спугнуть пересел со стула на ковёр. Комната, которую мы обустраивали с любовью для игр нашего ребёнка, огромная, и до Дашки мне все равно далеко, но теперь, когда мы с ней примерно на одном уровне, все равно кажется — ближе.
— Отпусти уже котёнка, она пока не вернётся.
Дашка отпустила Принцессу, та с удовольствием потянулась и пошла прочь. Подозреваю, гадить на паркет ручной работы, ковры стопроцентной шерсти и драть обои из натурального шелка. Но если эти мелкие пакостники доставляют радость Даше я готов с ними мириться. А ещё, молчать о том, что Настя уже начала принимать лекарство от аллергии. Щит не работал больше, но Дашке нужно чувство защиты. Настя тоже это понимала, и не давила, держала дистанцию.
— Мама же приедет? — тихо спросила моя дочь.
— Приедет, — проглотил я ком в горле. Каждый раз этот вопрос доставлял мне боль. — Но тебе придётся учиться жить с нами и принимать нас, мы твои родители.
Даша отказывалась признавать правду, но и оспаривать её сил уже не хватало. Она отрицала правду молча, и этот молчаливый протест выглядел таким отчаянным.
— А ты будешь меня любить? — задала ещё вопрос Даша. — По настоящему?
Этот вопрос, как удар под дых. Дышать внезапно нечем, словно этим самым ударом весь воздух из лёгких выбило.
Признаваться в любви — странно. Я никогда этого не делал. Не знаю, любил ли я Настю, я просто принимал её. Бабушка, которая растила меня вместо родителей, телячьих нежностей не понимала сама. В её понимании мужик должен был быть скуп на слова и чувства. Таким она меня и растила, и сейчас благодарен даже. Маленькая Анютка…ей не нужно было никаких признаний. Для неё любовь была воздухом, которым она дышала. Была каждым прикосновением. Её маленькая жизнь была полна любви.
Я признавал и понимал, что люблю свою дочь, но я не говорил слов любви ни ей, ни кому либо ещё. Никогда. А сейчас Дашка смотрит на меня, ждёт, и сказать жизненно необходимо, чтобы стать хоть на полшажочка друг к другу ближе.
— Да, — твёрдо говорю я, и голос мой спокоен. — Я люблю тебя, всегда тебя любил и буду любить.
Дашка поднимается с ковра. Стоит. Теперь мы смотрим глаза в глаза, примерно на одном уровне. И я жду её слов.
— А я, — запальчивость на мгновение к ней вернулась. — Не люблю тебя! И музыкантку твою тоже не люблю!
Мне должно было быть больно. Но так же, как я признавал свою любовь, я признавал и её нелюбовь. Она имела на это право, моя маленькая дочка. И её слова я проглотил молча, снова, в который раз восхитившись её силой.
Дашка ушла, я остался сидеть на ковре. Снова курить хотелось, но нельзя. Я вернул в свою жизнь ребёнка не затем, чтобы ко мне же вернулись мои старые привычки. Подумал о том, что ещё недавно ненавидел Ольгу и мечтал о том, чтобы она исчезла из моей жизни. Теперь — жду. Не ради себя, одна ночь ничего не значит. Ради того, чтобы детские глаза загорелись радостью, и Даша снова смеялась.
И боюсь того, что она не вернётся. Что я ошибался в ней, снова. И всю горечь детского разочарования мне придётся испить вместе с Дашей, каплю за каплей, до дна.
Ночью я проснулся от неясной тревоги. И подумалось вдруг — у Ани приступ. И пока я здесь сплю, вокруг неё хлопочет жена и медсестры. Потом словно бетонной плитой придавило осознанием — все это было давно. Ане больше не больно. У меня дома моя вторая дочь — как ужасны и несправедливы бывают выверты судьбы.
Скрипнула дверь. Скрип был неясный, слишком дорогая дверь, скорее — движение воздуха от её открытия. Тишина и темнота тяжёлая, вязкая, как мой недавний сон. Чуть, совсем едва прогнулся матрас — вес моего визитера совсем невелик.
— Настя, — сказал со вздохом я. — Ты зачем пришла?
Щёлкнул прикроватной лампой, она осветила все скупо, рассеянно, оставив тени по углам. Настя сидела на моей постели и сама казалась сотканной из теней. Тонкая, угловатая, ключицы торчат. На ней одна лишь сорочка на тонких бретелях — в настолько откровенной одежде я не видел её уже давно.
— К тебе, — пожала плечами она.
— Ты похудела, — отметил я. — Ещё сильнее. Ты вообще ешь что нибудь?
Вздохнула, потеребила край своего шелкового одеяния — нервничает.
— Я пришла не свой вес обсуждать.
— А зачем?
Я понимал, что вопрос чисто риторический, но хотел услышать её ответ. Хотел, чтобы она признала вслух, то, что планировала сделать.
— Я хочу, чтобы ради нашей дочери мы снова стали семьёй.
— Мы расстались два года назад, Насть.
Думал — заплачет. Но нет. Она тоже стала сильнее. Смерть ребёнка либо добивает тебя, либо приучает не бояться вообще больше ничего. Потому что ничего страшнее уже быть не может.
— Мне кажется, если мы будем настоящей семьёй, то у нас будет больше шансов завоевать её доверие. Ну, мама и папа, понимаешь. Настоящие мама и папа, обычные, как у всех, а не такие, что видятся только по завтракам.
