температуру: 39,2.
Пытаюсь вспомнить, когда я болела в последний раз. Кажется, никогда. Я вообще не болею, разве что голова изредка беспокоит, ну а приступы паники не в счёт. Таблетки не пью, бабушка говорила, что от таблеток больше вреда, чем пользы. Конечно, когда она заболела, приходилось давать ей успокоительные и всякое такое, но потом я все лекарства выбросила.
Что сейчас происходит, я не знаю. Вдруг и правда сепсис? Тогда мне точно конец.
Я заворачиваюсь в одеяло и ложусь в постель, пытаясь уснуть, но с каждым часом становится всё хуже.
Утром поднимаюсь с большим трудом. Завариваю чай, но кружка выпрыгивает из рук и разбивается, а сил убрать осколки и вытереть лужу уже нет. Хочется выть от бессилия.
Возвращаюсь в постель и закрываю глаза.
Я не чувствую рук и ног. Не чувствую языка. Во рту всё полыхает. Трудно дышать: грудь словно придавили бетонным блоком.
Кажется, я умираю. Интересно, через сколько дней после смерти меня найдут?
Мне вдруг становится так себя жалко. Я умру, а в мире ничего не изменится. Никому и дела нет, что жила на свете вот такая София, чего-то боялась, о чём-то мечтала. И Богдан никогда не узнает о моих чувствах.
Так больно быть собой, но еще больнее — так и не узнать себя. Не узнать жизни. Не узнать любви. Взаимной любви.
Лихорадка усиливается. Через какое-то время мне начинает казаться, что в квартире появился Богдан. Он подходит к моей кровати, улыбается и говорит: «Я же обещал, что мы ещё увидимся». Я пытаюсь что-нибудь ответить, но не могу, и даже улыбнуться не могу, и сердце ноет от мысли, что он может подумать, будто он мне не нужен, и уйти.
Внезапно Богдан превращается в белого кота, и я слышу голос Сони: «Шумийка, Шумийка, ко мне!».
Потом картинки мутнеют, но в голове возникают голоса. Обрывки фраз: «отравление… вирус… компенсированный случай тревожного расстройства… психосоматическое…».
Чьи-то холодные руки, чьи-то горячие руки.
Хочется сказать — оставьте меня в покое, сами вы психи, но не получается.
— … в больницу? — спрашивает незнакомый мужской голос.
— … думаю, ей это не понравится. Она боится врачей, — женский голос похож на голос Марины.
— Только не в больницу. Не в больницу! Уходите! — я кричу, а меня никто не слышит.
— Видите? Стала всхлипывать. Она всё понимает.
— София, ты меня слышишь? — опять незнакомый мужской голос.
— Н-не… н-не в б-боль… — произнести это вслух стоит невероятных усилий.
— Я же говорила. Она не хочет. Ей там только хуже станет, — женский голос.
— Да мало ли что она хочет или не хочет! — недовольный голос Майера.
И этот здесь! Вот бы сказать — иди к чёрту, Майер, прочь из моей головы, но сил что-то из себя выдавить больше нет.
Однако вскоре голоса затихают сами по себе. Теперь мне кажется, что я попала в узкую стеклянную колбу. Мир за стеклом — расплывчатый и темный, только я всё равно хочу выбраться. Подпрыгиваю, и внезапно стекло трескается: осколки сыпятся на меня, впиваются в вены, а я не могу их вытащить. Я вся в крови, я начинаю кричать, и вдруг — совершенно неожиданно — рядом возникает кто-то особенный. Я не могу его видеть, только чувствовать.
Он берет меня на руки и приносит на лужайку — туда, где солнце, и сочная трава, и яркие пахучие цветы, и разноцветные бабочки.
Он вытирает все мои раны: они исчезают на глазах, и боль стихает.
Он прижимает меня к себе, гладит по волосам и укачивает, как ребенка.
Почему-то я совсем не боюсь этого человека и его прикосновений. С ним я ничего не боюсь: так хорошо и спокойно мне давно не было. Никогда не было.
Но кто этот человек?
— Папа? Папа, это ты? Ты пришел за мной?
— Тсс… тихо. Спи, София. Всё будет хорошо. Всё будет хорошо… — голос обволакивает сознание, успокаивает, дарит надежду на то, что теперь всё и правда будет хорошо.
— Ты больше не бросишь меня?
— Я тебя никогда не брошу.
Он продолжает меня укачивать, и, наконец, я проваливаюсь в сон — крепкий и целительный, без кошмаров и странных голосов.
… Просыпаюсь от жуткого грохота за окном. По мне как будто каток проехал, не оставив живого места. Тело затекло, но повернуться не получается. А ещё я дико хочу пить.
С трудом открываю глаза и холодею от ужаса: рядом с кроватью, на старом деревянном стуле моей бабушки, слегка склонив голову и прикрыв глаза, сидит Марк Майер.
Солнечные лучи лезут мне в лицо, а его освещают сзади, поэтому он словно в затемнении, но нет никаких сомнений, что это именно Майер, хотя и выглядит необычно: майка черного цвета, волосы взлохмачены.
Я закрываю глаза. Открываю. Снова закрываю-открываю, несколько раз, но ничего не меняется: Майер всё ещё на месте.
И как это понимать? Я умерла и попала в ад?
Словно почувствовав мой взгляд, Марк открывает глаза.
— Что-нибудь хочешь? Воды?
Пить я, конечно, хочу, но ещё сильнее хочется знать, как он оказался в моей квартире.
Киваю, а потом открываю рот для вопроса, но оттуда вырывается лишь невнятное клокотание.
Марк наклоняется к прикроватной тумбочке, берёт кружку с соломинкой и подносит мне.
Пока я пью через соломинку, он держит кружку за ручку. Сделав несколько глотков, я запоздало осознаю, что одета в старую пижаму — я её с девятого класса не носила.
— Что в-вы здесь… откуда эта п-пижама? — теперь я могу говорить, хотя и с трудом.
Он возвращает кружку на столик. Краем глаза замечаю, что там лежат странные приборы и стоит прозрачный контейнер с пустыми ампулами.
Марк проводит рукой по волосам, приглаживая их.
— Ты же не вышла на работу. И не отпросилась. Хотел сделать тебе выговор, поскольку никакие… э-э… срывы подобное поведение оправдать не могут. Но на звонки ты не отвечала, так что пришлось заехать — всё равно недалеко.
Он говорит с самым безмятежным видом, а мне хочется смеяться в голос. Этот рассказ означает лишь одно — он испугался! Марк Майер испугался, что довёл меня до ручки, и я что-нибудь с собой сделала! Ну и ну.
— Домофон не работал, — тем временем продолжает он, — но едва я поднялся на этаж, как вышла соседка с девочкой и сама со мной заговорила. Она тебе в дверь постучала — звонка ведь у тебя нет, — только ты не откликнулась. По телефону она тоже звонила, мы слышали сигнал из прихожей, но трубку ты не брала. Соседка сказала, что
