рывком. Обрывки бумаги, как осенние листья, полетели на пол, кружа. Записки, рисунки, фото. Все это — как гребаный Омут памяти в его голове. Как воспоминания, которые он оберегал от самого себя. Или же он берег себя от них? Картинка не складывалась, лицо на фото больше не было живым, и рисунки были мертвыми, просто испачканной бумагой, не более. Игорь так долго болел и так сильно хотел быть здоровым, что больше не мог этого выносить. День изо дня, год от года, рисуя, он видел себя мертвым, а ее — живой. Он видел себя в земле, заколоченным крышкой гроба. Он чувствовал, как задыхается в этом гробу. Он ничего не мог с этим поделать, но сейчас… Он хотел, чтобы все прекратилось.
Одна здравая мысль: «Аня разожгла камин».
Игорь сгреб все это добро с пола за секунду, упал на ковер, ударившись коленками и, швыряя бумаги в огонь, все, что слышал — это Сашкино «нет, Игорь, что ты делаешь?!». Только почему-то голос был так сильно похож на Анин.
Наверное, он так и не пришел бы себя, не вышел из этой четырехдневной комы, если бы Аня, оттолкнув его в сторону, не полезла голыми руками в огонь, хватаясь за не успевшие сгореть фото, как утопающий хватается за соломинку.
Она просто схватила горящие снимки и, вытащив их на ковер, гасила углы, все еще полыхающие огнем, наплевав на покрасневшие от ожогов пальцы.
— Глупая! — Игорь схватил ее и прижал к себе, чувствуя, как слезы, все это время стоящие комом в горле, наконец потекли по щекам. — Глупая, что ж ты делаешь!
— Это ты что делаешь?! — Аня толкнула его изо всех сил. И это стало последней каплей. Именно в тот момент, когда кулак Ани с силой ударил по его груди, Игорь понял, что дышит.
* * *
— Сашка, она была… Она была как ты, — рассказывал Игорь чуть позже, когда они оба успокоились и сидели на кухне, приглушив свет. Слова лились из него потоком, и это было знаком, что он на верном пути, что р а с с к а з а т ь об этом уже давно пришло время. — Сумасшедшая на всю голову. Мы шли из ночного клуба, когда на нас напали. Их было трое, все крупные на фоне восемнадцатилетних нас. Они обчистили нас до нитки: забрали деньги, телефоны, с нее даже золотую цепочку сняли, — Игорь на секунду замолчал, пытаясь собраться с мыслями. — Знаешь, я до сих пор думаю, что все дело было в этой проклятой цепочке. Сашка любила ее, это был мой подарок. За ней она и бросилась, когда грабители отошли. Накинулась на спину одного из них, а он сбросил ее, как муху с плеча и ушел. Он даже не обернулся посмотреть, что с ней. Там был забор железный… Она в него головой врезалась, и, знаешь, я до последнего думал что она надо мной прикалывается, изображая мертвую, в ней пропадал актерский талант. Но за секунду остекленевшие глаза не были игрой. Не были. — Аня накрыла ладонь Игоря своей. Ее руки были горячими, ее тепло передавалось ему. Продрогшее за день тело отогревалось, оживало вновь. — Прости, что я вел себя так эти дни.
— Нет, не извиняйся.
Он посмотрел на нее. Аня ласково улыбнулась, а потом зашипела, когда Майков задел пальцем ее свежеперебинтованный ожог.
Игорю стало смешно.
— Синяки, ожоги. Что дальше — ножевые ранения? Я пагубно на тебя влияю.
Он поднял руку, чтобы провести пальцем вокруг медленно заживающей ссадины на ее лице. Девушка повернулась и шутливо укусила его за руку.
— Это неправда. Неправда.
Очередной портрет был закончен.
Игорь отошел в сторону и окинул взглядом работу, над которой трудился последние пару месяцев. Художник внутри него был тем еще строптивцем. Его почти всегда все не устраивало, он ворчал и хмурился, утверждая, что вот это можно было сделать так, а это — по-другому.
Но человек — не художник — Игорь Майков впервые за долгое время был доволен на все сто процентов.
На портрете была женщина. Красивая, взрослая женщина. У заказчицы было всего одно требование — сделать ее страстной. Много лет назад она потеряла своего мужа. Много лет после она была одна, и горе так сильно подкосило ее, что она забыла, что такое страсть. Что такое любовь, чувства, что такое — быть женщиной, которая хочет. И которую хотят. Коротко остриженные волосы, аккуратные уши с массивными изумрудными серьгами, ярко-алый след губ на лице и… все. На ней больше не было ничего. Она была обнажена на этой картине, и так прекрасна, что Игорь залюбовался.
Он так глубоко погрузился в свои мысли, что не услышал, как в мастерскую вошла Аня.
Она стояла в дверях, широко раскрыв глаза, и что-то говорила. Игорь попытался прислушаться, но не смог разобрать ни слова, только видел, как шевелятся ее губы.
Потом до него дошло. Музыка. Он включил ее слишком громко.
На то, чтобы убавить звук, понадобилась пара секунд, и вот уже они стояли и смотрели друг на друга, и… наступила странная тишина.
Быть может, все дело было в том, что Майков слушал музыку на полную громкость, и Аню это шокировало? Или в том, что законченная картина предстала перед ней во всей красе — еще свежая, влажная, голая и уязвимая, как новорожденный ребенок?
Но, скорее всего, все это было неважно. Просто после вчерашнего разговора между ними вдруг возникла такая тесная, мягкая связь, что Игорь впервые за долгое время чувствовал спокойствие. Благодаря Ане.
— Я просто…
— Аня, я…
Они сказали это одновременно, а потом оба замолчали. Майков вдруг понял, что возбужден. Внутри все полыхало, горело и взрывалось.
— Говорите, — попросил он. Потом прочистил горло и поправился: — В смысле, говори.
— Я просто хотела спросить… То есть, сказать… — она вздохнула, зачем-то шепотом обозвала себя тупицей. Игорь с трудом удержался, чтобы не засмеяться. — Игорь, пожалуйста, можно я здесь приберусь?
Она огляделась.
Он огляделся тоже и с удивлением обнаружил на полках толстый стой пыли, а по стенам, как кружево, расползшуюся паутину.
— Оу.
— Да. Под твоим присмотром, если ты так захочешь. Твоя Эливира-КакЕеТам вообще сюда заходила хоть раз в жизни?
Игорь пожал плечами.
— Я всегда запираю мастерскую.
— Не всегда.
Они снова замолчали.
Ему было плевать. Теперь, когда столько всего случилось, ему было абсолютно все равно, что именно послужило причиной их знакомства. Просто Аня появилась в его жизни и…
