Меня выгибало в неостановимых судорогах удовольствия, и потому, когда Бродяга мягко увлек меня вперед, на пол, сажая на себя сверху, осознала смену положения не сразу… А боль, изысканная, сладкая, неожиданно стала острой и ослепительной.
Я непонимающе дернулась, но Бродяга поймал это мое желание освободиться и жестко придержал, продолжая неумолимо и уже грубо, болезненно двигаться.
Я пораженно уставилась в его лицо, оказавшееся прямо перед моим, ухватилась за напряженные плечи, часто дыша раскрытым ртом и не в силах удержать брызнувшие от боли слезы.
Бродяга жадно смотрел в мое лицо, жестко двигался, причиняя сильную, такую обидную после причиненного удовольствия боль, и его взгляд был совсем не ласковым. Темным, жестоким, звериным даже, с отблесками луны, больше походившими на фосфорецирующие волчьи зрачки.
Я не могла кричать, не могла сопротивляться, полностью опутанная им, его телом, его руками, его взглядом, подчиняюще-острым.
Только плакала от боли, обиды и понимания, что власть мужчины не всегда приятна… Даже такого, за спиной которого так хорошо, так безопасно…
Глава 25
Бродяга вытирал слезы со щек рыжей кошечки, ловил блестящие горькие капли губами и чувствовал себя одновременно диким чудовищем, что было, в принципе, привычно, особенно, когда он получал возможность отпускать себя. И в то же время внутри у него все переворачивалось от нежности и чего-то такого, чего раньше вообще никогда не испытывал, да и всегда был уверен, что не способен ни на что подобное.
Ляля была такой хрупкой, такой тонкой, с этими припухшими от слез и поцелуев губами, глазами, полными влаги и обиды на него, Бродягу, за то, что сделал больно, зверь похотливый, не смог сдержаться…
И ведь Бродяга еще в процессе понимал, что надо прекратить. Надо остановить мучения. Понимал. Но не мог. Слишком сильный кайф. Слишком долгожданный.
И наслаждение, итоговое, было невероятно ярким, настолько отличающимся от всего, что было у него до этого, что Бродяга на какое-то время потерялся полностью, позволяя зверю завладеть собой и эгоистично гонясь за собственным удовольствием.
На грани сознания пробегали судорожные мяуканья кошечки, ее слабый умоляющий шепот, ее слезы… Все это фиксировалось, но никак не влияло на сам процесс.
Он сжимал ее, тяжело, с рычанием дыша и умирал от первобытного, чисто животного кайфа. Пока не умер, наконец, на мгновение ослепнув и дернувшись всем телом, словно к нему ток высоковольтки подключили.
После Бродяга какое-то время не мог нормально вздохнуть, ловя последние афтешоки удовольствия, а, когда получилось, наконец, раскрыть глаза, осознание произошедшего ударило полным нокаутом, опрокинуло.
Он взглянул на девушку, что так необдуманно позволила овладеть собой зверю, и что-то дернуло там, внутри, где должно быть сердце…
Ляля сидела на Бродяге, смотрела в глаза, жалобно поджимая губы и неосознанно цепляясь в его плечи ногтями, царапая, причиняя боль и не понимая этого, а ему хотелось подставиться еще, сказать, чтоб не стеснялась. Чтоб больше отметин на нем оставляла. Боль взамен боли. Конечно, это несопоставимо, но хоть что-то…
— Не плачь, — зачем-то сказал он, понимая, что любые слова сейчас будут неверными, но молчать показалось тоже неправильным.
Ляля тут же, словно получив команду, принялась рыдать, громко, самозабвенно, пальцы сложились в кулачки, и она принялась сквозь рыдания бить ими в каменную грудь Бродяги, не причиняя вреда, впрочем.
Ее возня на нем, наоборот, воспринималась телом очень даже благосклонно, и Бродяга ощутил, как все внизу напряглось, сигнализируя, что можно и еще разочек попробовать… Зверь опять оскалил пасть и хищно облизнулся…
И , будь Ляля хоть чуть-чуть поопытнее, распознала бы эти чисто физические признаки и прекратила тут же двигаться, но она, увлеченная собственной истерикой, ничего не понимала и продолжала бить Бродягу по груди и шее, заливаясь слезами и причитая бессвязно:
— Больно… Почему так… Больно? Как ты… Мог? Почему так?..
И Бродяга, понимая, что до нового срыва совсем чуть-чуть осталось, изо всех сил постарался предотвратить падение, перехватил ее руки, сжал так, чтоб не дергалась и его не заводила, и забормотал торопливо и виновато:
— Малыш, малыш, ну а как ты хотела? Первый раз всегда так… Не расстраивайся… Ну…
И еще что-то такое же благоглупое, но ласковое, примирительное.
При этом он не прекращал целовать ее мокрые щеки, слизывать с них слезы, гладить. Утешал, короче говоря, как мог и умел.
И Ляля постепенно обессилела, стала затихать, и, наконец, уткнулась лбом ему в плечо и только всхлипывала обиженно:
— Ты не сказал… если бы сказал, то я бы никогда… Так больно, ох… Больно…
— Все время больно было? — Бродяга понимал, что надо ее с себя ссадить, но боялся шевельнуться. Ощущалось, что у нее пока что боль затихла, и тронуть сейчас, означало разбередить рану и вызвать новый поток слез. А Бродяга этого не хотел. Но , с другой стороны, дольше так сидеть тоже нельзя было. У него выдержка все же не железная, да и Ляля слишком сладкая… — и в самом начале?
Ляля вздохнула, помедлила, явно подбирая слова. Она уже успокоилась и теперь , судя по всему, стыдилась их позы и того, что было только что и что происходит сейчас.
Бродяга не ждал откровений, не в том она состоянии, просто хотел отвлечь. И потому , когда Ляля, тихо вздохнув, призналась:
— Нет… В самом начале было… Хорошо…
Это ее “хорошо”, выдохнутое на ухо Бродяге, завело его опять так, что лапы неосознанно сжались сильнее, плотнее прижимая Лялю к бедрам, и она испуганно замерла, пораженно вскрикнув.
Бродяга тут же пришел в себя, торопливо попытался исправить ситуацию, принявшись ласкать ее и бормотать:
— Ну вот, видишь… А дальше будет совсем не больно, только хорошо…
— Дальше? — пискнула Ляля, — дальше? Нет! Нет-нет-нет! Никогда! Ни за что! Пусти!
И она неожиданно оттолкнулась от плеч Бродяги, подскочила, причинив боль и себе и ему, застонала, прикусив губу, и неловко отпрыгнула с сторону.
Бродяга тут же поднялся, поправляя одежду и радуясь, что в комнате темно, подхватил полотенце со спинки кровати:
— Возьми, малыш…
Ляля молча вырвала полотенце у него из рук и, судя по звукам, забилась обратно на диван.
— Не смотри, — негодующе прошептала она, и Бродяга послушно отшагнул в сторону своего места под окном.
— Не видно ничего… — счел нужным сказать он, но Ляля ничего не ответила.
Повозившись, она с тихим всхлипом улеглась обратно на диван, судя по всему, решив попереживать в одиночестве, но у Бродяги были другие планы.
Он выдохнул и решительно улегся рядом с девчонкой на диван, просто затащив ее сверху на себя.
Сделал он это так ловко и быстро, что Ляля только и успела, что ахнуть испуганно и затем, осознав свое положение, возмущенно упереть кулачки в его грудь:
— Ты что? Пусти! Пусти!
Бродяга, понимая, что сейчас может быть новая истерика, сжал ее посильнее, чтоб не дергалась и загудел примирительно в ушко:
— Ты чего? Просто полежим… Согрею тебя… Не бойся, ну что ты? Не бойся…
Ляля, еще пару раз дернувшись и поняв, что не вырвется, затихла, напряженная и собранная, но затем, не заметив никаких дополнительных движений от Бродяги, уточнила серьезно:
— Просто полежим?
— Да, малыш… — сказал Бродяга, принимаясь едва заметно успокаивающе поглаживать ее по спине, целомудренно не позволяя лапам сползать ниже, на ягодицы, хотя, видит бог, хотелось зверски, — только полежим… Тебе холодно, я согрею…
— Согрел уже… Спасибо… — обиженно пробормотала Ляля, повозилась еще чуть-чуть, но затем, принимая свое поражение, с выдохом положила щеку Бродяге на грудь, — не смей больше ничего…
— Спи, малыш, — тихо сказал Бродяга, жмурясь в темноту от наслаждения, потому что даже такое положение тел было для него растянутым, болезненным удовольствием, и пахло от макушки Ляли невероятно сладко, — у нас завтра тяжелый день…
