– Я много думал о вас, Инга. О ваших рисунках, о вашей несовременной манере общаться.
– Это почему же? – вскрикиваю я.
– Вот и хочу понять. Мне это интересно. Вы рисовали в кафе двух женщин? Чем они вас привлекли?
– Это мои подруги, – говорю я. – Хорошие девчонки.
– Они ваши ровесницы? – удивляется Игорь.
– Да! А что? – вдруг обижаюсь я за Сашу и Машу, за себя наконец. Я ведь не знаю подтекста слова «ровесницы». А вдруг я по сравнению с ними старуха? Что ни говори, они в экологически чистой зоне природы, а я продукт смога и замороженной еды.
– Я не хочу их обидеть, – говорит Игорь, – провинция у меня самого в крови, я ведь уральский парень. Знаете, по каким признакам я узнаю провинциалок? По вороватому глазу, в котором сразу желание и страх.
– Ничего подобного, – говорю я, – они вполне полноценные девушки.
Я чуть не сказала, что у них есть любовники, раздвоив одного мужчину на двоих. Но вовремя спохватилась, что именно мне не гоже возбуждать эту тему.
Мы переходим из кухни в комнату, и в этот момент Игорь берет меня за плечи. Я вся трясусь от мысли, не рано ли я поднялась из-за стола, не воспринял ли он неправильно мое предложение перейти в комнату. Господи, колочусь я, мне так радостна его рука на плече, но хороша ли моя радость? В конце двадцатого века целомудрие и скромность изгнаны из обихода. Я, может, одна такая, жена-девственница, девственница-разведенка. Я мужчин не касаюсь телом, даже в тесном транспорте я так ужимаюсь, что между нами всегда люфт, всегда нейтральная полоса. Мне страшна мысль, что я могу показаться женщиной, ищущей хоть какой близости, даже случайной. Это оттого, что я ее действительно хочу, хочу этого страстно, но чтобы это показать?.. Да ни за что!
Я плавлюсь под рукой мужчины, у которого ко мне чисто дружеский интерес. Он, видите ли, заинтересован моей несовременностью. А сейчас он меня опробует именно на соответствие современности. И я выскальзываю из его рук.
– О чем вы думали эти последние полминуты, Инга? – Глаза Игоря смеются.
– Не надо меня сразу лапать, – говорю чуть не плача. – Меня надо…
– Я понимаю – завоевать, – отвечает он.
Господи! – восклицаю я внутри. Я имела в виду слово «уговорить». И я ставлю эти два слова рядом. «Завоевать» и «уговорить». Какое я хочу на самом деле?
И я сажусь рядом с ним на диван, хотя напротив пустое кресло, и так естественно было бы…
А потом мы жарко целуемся, и я уже не думаю ни о чем, потом случилось то, что должно было случиться. Я слетала на небо и вернулась и, вернувшись, увидела его глаза, полные удивленной нежности.
– Ты сладкая, – шепчет он мне.
– Я знаю, – шепчу я, хотя кричу другое: я не фригидна! я не фригидна! Ты врал, сволочь Мишка, врал. Просто я не твоя женщина.
Так из комплексов, из желания и страха, которые у меня, а не у Маши и Саши, родился этот роман, и хотя я уже знаю, чем он кончился, я все равно уверена, что Игорь – мой единственный мужчина.
Я не могу говорить о любви, близости, не так воспитана. Не могу я говорить и о деньгах, вернее их отсутствии. Но все-таки о них сказать проще. Это был мой защищенный период жизни. У меня в холодильнике появились продукты, к которым я даже раньше не подходила! Духи! Боже, какое это счастье – хорошие духи. Я помню тот день, когда папа подарил маме синенький флакончик «Клима», и мама пробкой провела у меня за ушами. Мама тогда сказала, что духи – та роскошь, которая побеждает ее классовые принципы. Мы долго тянули тот флакончик, пока не появился другой – «Magi noir». Дешевизна и доступность путали представления об истинной цене роскоши. Казалось, и все остальное придет также задешево и без проблем.
Но когда все пришло всерьез и надолго (?), духи стали для нас с мамой недоступны.
* * *
Игорь мне вернул утраченное. Мне до сих пор непонятно, почему я не вскрикивала: «Игорь! Это ведь дорого!» Я все принимала как должное, оказалось, что я стихийная женщина, любящая подарки и готовая их принимать, меня просто надо было отомкнуть.
– Откуда у тебя деньги на все это? – спрашивала мама, оглядывая мой прикид. Мне хочется сделать ей больно и сказать, что у меня любовник, который меня завоевывает. Но зачем говорить, если она только об этом и думает, причем в самом отвратительном виде: со мной толстый армянин, унизанный перстнями, или стриженный наголо качок с цепью на шее. Мама хорошего мнения о своей разведенной дочери. Она «не доработала» со мной. Это все покойный отец, потакальщик дурных мыслей и западной отравы, высадил в дочери порок. Поэтому я бормочу что-то о хорошем гонораре в глянцевом журнале – последний прилагается, об удачной паре чашек для иностранца с нефтяных земель – чистое вранье. К Татьяне иностранцы не ходят, не того класса чаепитие со сдвигом. Сдвиг манит все больше богему из тех, кто просто мимо шел… Я знаю, что бизнес становится Танькиной проблемой. Классное географическое местечко не дает достойного урожая. Ей уже предлагают его продать, но Танька даже слышать не хочет.
Но и это я не рассказываю маме. У нее дома я играю в такую игру: разглядываю себя в зеркалах, в которых была отражена с младых ногтей. Небезынтересно, скажу вам. Это ерунда, что амальгама – вещь бездушная и сиюминутная. Я точно знаю, что не так. Зеркало имеет память.
Зеркало ванной из тех первых, окантованных фигурным, сегодня уже ржавым металлом, которые пришли в шести-семидесятых (так мне кажется) на смену аскетичным зеркальным квадратам. Я помню его маленькой, новое зеркало висело над маминым столиком в спальне. Мне приходилось ставить стул, чтоб увидеть себя в нем. Смешная рожица с торчащими над ушами хвостами с бантиками. Я смотрю на себя ту, что осталась в зеркале, она строит мне рожи. Она не подозревает, что может умереть папа, что сама станет неудачницей. Рядом с ней вырастает мама. Молодая еще мама с задорными глазами. Они смотрят оттуда на меня, как в зеркало, и мама делает это свое трогательное втягивание губ в гузку. Она недовольна своим длинным ртом, минутная припухлость ее утешает. Как же я это забыла? Она совсем этого не делает сейчас. Или все-таки делает перед зеркалом? Или сдалась своим тонким губам безропотно и навсегда? Ведь всегда побеждает не лучшее. Как в жизни, так и в человеке. Глядишь – и не очень красивый нос стал на лице доминантой, победив и искру в глазах, и ланиты. Очень любят побеждать в борьбе бородавки и прочие наросты. То время, время моей школы и мамы с легкой химией, было временем открытых недостатков. Учительница химии в моей школе носила такой отвислый зад, что мне было даже жалко ее, но зад не мешал ей носить короткие юбки с удручающей самоуверенностью. Физик, слушая ответы, языком выдвигал вперед съемный протез, высвистывая сквозь него какую-то мелодию, а потом с жутким щелком заглатывал протез назад, и класс всегда ждал, что протез промахнется и законопатит навсегда горло противного учителя. Людям улицы соответствовала власть, которую показывал телевизор. Плохо говорящие старые пиджаки с такими тупыми лицами, что мне, уже школьнице, хотелось стереть их рукой, когда долго и длинно их показывали на мавзолее или в президиуме. Очень некрасивое время. Его нельзя любить, нельзя по нему ностальгировать, как моя мама. Но девочка в зеркале просто радовалась жизни.
