И кровь превратилась сначала в обжигающе-холодное шампанское, а потом — в раскаленную лаву, выжигающую тела изнутри. Выжженные и легкие, они взлетели туда, в распахнувшиеся небеса, и понеслись в вихре под названием Страсть…
Она ничего не знала и не умела, оказывается. Она помнила про любовь, что это ритмичные вздохи, ненатуральные стоны и бодрые физические упражнения.
Это — не любовь.
И даже не секс.
Хорошо, что ей почти нечего было вспоминать.
Настоящая Шарлотта выплеснулась наружу шампанским и лавой, нежными прикосновениями и страстными объятиями, смелостью опытной куртизанки и пугливостью утреннего цветка…
Настоящая Шарлотта растворилась в дыхании мужчины, стала с ним единым целым, сплавилась кожей, кровью, золотом в жилах, единственными словами, имеющими значение для женщины…
Люблю. Твоя…
Он много их знал. Разных — симпатичных, красавиц, хорошеньких, милых, опытных… Даже профессионалок, пожалуй. И хорошо, что он знал только их. Потому что они тоже не имели никакого отношения к любви. Разве только к сексу…
Когда говорят «опытный любовник» — говорят ерунду. Опытным может быть слесарь. Дантист. Электрик. Но никакой опыт не поможет тому, кто впервые — после сотни женщин — испытывает вдруг удивительное и ни на что не похожее ощущение…
… когда кожа нежна как шелк, холодна как ручей, жжет как огонь, раздирает в клочья твое тело, и ты смеешься от счастья и благодарности за эти муки…
… когда целуешь и понимаешь, что раньше не жил, потому что жить — это дышать и пить, а ты только сейчас пьешь ее дыхание и не можешь напиться им, да это и невозможно. Напьешься — умрешь…
… и взлетишь в бесконечность темноты, где глазам больно от золота еще не родившихся солнц, где тьма бархатистая на ощупь, где вечность можно потрогать рукой, просто некогда это делать, руки заняты другим, совсем другим, и глаз не нужно, чтобы понять: эта грудь идеальна и создана Господом именно для твоей ладони.
И когда Высшие думали, как сделать розу царицей цветов, то вспоминали женщину, уставшую от любви и раскинувшуюся на груди своего мужчины — и зацелованные соски стали бутонами, а кровь на искусанных и улыбающихся губах — лепестками…
Он ласкает сейчас тело своей первой женщины, ибо первая — та, которую любишь. Он еще в силах удивляться и восхищаться — как тонка эта талия, как ненасытны эти губы, как шелковиста и нежна кожа, как сильны стройные ножки, сомкнувшиеся у него на спине…
Не разомкнуть счастливых рук. Не прервать поцелуя, растворившегося в гордой улыбке.
И перед полетом в бесконечность повторить два самых главных мужских слова.
Люблю. Моя…
Шарлотта совсем ничего не боялась и не стеснялась. И у нее как-то все очень правильно и хорошо получилось — и в первый раз, и… потом тоже.
Она вообще мало что помнила из материального, так сказать, мира, а вот очень хорошо — глаза Филипа, карие, теплые, распахнутые, сияющие, счастливые и немножко испуганные.
Он все время за нее боялся — это было так здорово, что она засмеялась, уткнувшись носом в его плечо. Гладкое, мускулистое плечо, нормальное, не накачанное. Он вообще был очень… обычный.
Но разве ОБЫЧНЫЙ сумеет так нежно коснуться твоих губ, так обнять, так уверенно и легко провести тебя по дорожке, ведущей прямо в небо, а потом вернуться с тобой вместе на грешную землю и засмеяться в ответ на твой смех…
Потом они отправились в душ вместе, и все это едва не кончилось травмами, ибо было скользко и бурно, рискованно и разнузданно.
Филип умирал от счастья, пожирая глазами это безупречное тело, принадлежавшее отныне только ему одному.
Он даже не думал о ней, как о БУДУЩЕЙ жене — Шарлотта не зря уже стала его законной женой. Все было сделано чертовски правильно, в этом больше нет сомнений.
Струйки воды стекали по перламутровой коже, и загорались от прикосновений его пальцев соски, и выгибалась изящная спина, и стоны — все громче и громче — вырывались из горла, и Шарлотта зажмуривалась, запрокидывая голову, а потом распахивала свои немыслимые сине-зеленые лучистые очи и смотрела на Филипа взглядом, исполненным такого обожания, что он немедленно воспарял в небеса…
А потом она опустилась перед ним на колени, ее горячее дыхание опалило его бедра и живот — и через секунду Филип малодушно вцепился в какую-то ручку в стене, потому что сил оставаться на грешной земле больше не было…
Ее грешные губы были нежны и настойчивы, она была неутомима и ненасытна, и не дала ему прервать ее на самом интересном месте. Когда ограниченный ядерный взрыв, в просторечии именуемый полноценным оргазмом, сотряс тело Филипа, Филип не упал только потому, что у него было сильно развито чувство ответственности. Упади он сейчас — графине Артуа несдобровать…
А потом настал его черед, и она стонала и кричала, прижатая к кафельной стенке, распятая его поцелуями, выпитая до дна его жадным ртом…
Они обнялись под тугими струями воды так тесно, словно и впрямь хотели стать единым целым. Передохнули немного — и блаженное безумие повторилось вновь…
Уже под утро он сжимал ее в своих объятиях и тихо стонал, не в силах напиться этим свежим дыханием, этой мягкой сладостью нежных губ. Опьяненный и бессильный перед очарованием Шарлотты, он с радостью сдавался на милость победителя в этой неравной схватке.
Он прижал ее к себе еще крепче, стиснул бедра ладонями, и она тихо охнула, ощутив, как сильно он возбужден. Теперь наступила очередь ее стонов, и Филип преисполнился горделивого восторга, видя, как она подчиняется каждому его движению.
Они сплелись в тесном объятии, покатились по покрывалу, а потом Филип замер, вытянувшись на спине, так что Шарлотте пришлось оседлать его сверху, и он едва сдерживался, чтобы не овладеть ею немедленно, но ему не хотелось причинить ей боль или неудобство…
Она медленно раскачивалась на нем, целуя все самозабвеннее и отчаяннее, Филип стискивал ее бедра, придерживая свою отчаянную всадницу — и одновременно страстно желая ее.
Шарлотта склонилась совсем близко к нему, черные, как ночь, волосы опутали мир вокруг Филипа искрящейся тьмой. Ее грудь скользила по его груди, и напряженные твердые соски, казалось, почти царапают его горящую кожу.
Она ритмично стискивала и отпускала его бедра своими, и Филип медленно умирал от нешуточной боли в паху, но все еще держался героем. Когда же Шарлотта сомкнула нежные пальчики на его напряженной плоти и издала восхищенный и удивленный вздох, Филип в смятении едва не покраснел. Сам он боялся даже смотреть на свои нижние ярусы. Ему казалось, что там помещается что-то вроде баллистической ракеты в момент запуска…
Через несколько мгновений стало ясно, что если не поменять ситуацию кардинально, то страшное случится уже через секунду. Филип с глухим ревом вывернулся из-под божественной мучительницы, завалил ее на постель и почти упал сверху, больше не позволяя ее рукам своевольничать. Он снова держал ее распятой, в исступлении целуя ее нежную кожу, загоравшуюся от его прикосновений.
Она выгнулась и обхватила его ногами, раскрывшись вся, словно дивный тропический цветок, навстречу лучам жаркого солнца.
Это было легко и естественно, плавно и прекрасно, правильно и божественно. Это было как поцелуй ангела.
Плоть стала едина, и дух стал един, и Шарлотта Артуа только прерывисто и жадно втянула воздух искусанными и счастливо улыбающимися губами, когда мир вокруг завертелся в золотой карусели и взорвался мириадами сверхновых звезд.
Последнее, что Шарлотта видела, улетая в небеса, было юное, счастливое и растерянное лицо Ее Мужчины, бестолкового, как и все мужчины мира…
Тьма взрывается золотом, кровь в жилах мгновенно превращается в лаву, потолок распахивается прямо в небеса, и ангелы встречают вас радостными песнями, хотя, возможно, это просто стоны счастливой женщины, вместе с которой вы с облегчением ныряете в бездонные выси неведомых вселенных.
Вы свободны и всемогущи, в этот пронзительный миг вам открыты все тайны мира, истина ярким светом горит под стиснутыми веками, стынет на искусанных губах, трепещет последним отблеском на кончиках ресниц той, с кем вместе вы только что на мгновение обрели бессмертие, — и будущие болезни и неминуемая кончина в возрасте девяноста семи лет, в окружении безутешных внуков и правнуков, больше совершенно не пугают вас и пугать не могут, потому что бессмертного бога не напугать смертными проблемами…
Вы безумны, как Мартовский Заяц и Шляпник в одном лице, и ваш смех заставляет испуганно сжаться все черные дыры, а спирали галактик в смущении закручиваются в другую сторону. Вы безумны — и всесильны, ибо это безумие подарено вам богами.
И женщина у вас на груди блаженно вытянется, обнимет вас устало и властно, лениво коснется губами вашей груди — прямо напротив сердца — и скажет самые примитивные, банальные, старомодные и прекрасные слова в мире.
