Когда они вернулись домой, Пальеро передал Ласснеру свежую почту: еще один вызов в миланскую полицию и письмо от Эрколе Фьоре, который хотел поручить Ласснеру репортаж, не уточняя, однако, какой именно. У Элен появилось предчувствие, что счастливый период в ее жизни подошел к концу.
В то утро, когда они должны были расстаться, Элен проводила Ласснера до Пьяццале Рома. На корме катера, кроме них, никого не было. Они молча сидели, прижавшись друг к другу, и смотрели на серовато-синюю воду. По обоим берегам канала дворцы, окутанные легким туманом, казалось, были построены не из камня, а из какого-то воздушного теста, готового рассыпаться, раствориться в сером свете дня.
Вечером, чтобы не оставаться одной, она напросилась в гости к Карло и Марте, и, как они договорились, Ласснер позвонил ей туда. Он сказал, что полиция задержала какого-то подозрительного субъекта и на завтра назначена очная ставка. Кроме того, Эрколе Фьоре предлагал ему поехать в Ливан и привезти оттуда репортаж. По словам Ласснера, у Эрколе Фьоре была идиотская навязчивая идея: он считал, что третья мировая война начнется с «искры», которая вспыхнет на Ближнем Востоке. А потом Ласснер стал говорить ей нежные слова, а она с волнением их слушала.
На следующее утро Элен зашла к Пальеро, тот приклеивал на картон фотографию, сделанную Ласснером. На ней была снята сцена расстрела в бывшей Испанской Гвинее: семь автоматчиков-африканцев в полевой маскировочной форме целятся в полуголого смеющегося человека. Весь трагизм ситуации заключался именно в этом смехе, от которого еще больше сморщилось и без того морщинистое лицо старика. Пальеро считал, что он колдун. Старик выпил зелье, обладавшее, по его убеждению, волшебной силой и делавшее его неуязвимым для любых пуль. Колдун ликовал, в глазах его сквозила торжествующая уверенность в том, что он не умрет.
Взгляд старика преследовал Элен до самой ее комнаты. Но она не могла оставаться у себя. Здесь все напоминало о Ласснере, и это еще больше ее угнетало. Она решила выйти, немного побродить по городу, зайти в книжный магазин около театра Гольдони, но… оказалась на почте. Там ее ожидало только одно письмо. Когда она заметила на конверте почерк Андре, ей почудилось, что она видит беззубый рот и слышит смех черного колдуна.
Итак, с этим нелепым прошлым еще не покончено. Шел мелкий дождик. Она укрылась в какой-то подворотне. Может, разорвать письмо не читая? Элен вскрыла конверт: «Я непременно желаю знать твои намерения. Даже не говори мне, что хочешь меня бросить. Я с этим никогда не смирюсь». Слово «никогда» было подчеркнуто. Он писал также об Ивонне: «Она уже давно вне опасности. Я заставлю себя жить возле нее мирно, то есть без упреков и драм, зная неразумность и мстительность жены. Ее попытка самоубийства объясняется главным образом желанием испортить мою репутацию, навредить мне, настроить против меня друзей. Нет ничего Хуже жены, шантажирующей мужа самоубийством». Он исписал в таком духе полстраницы и закончил словами: «Ты наверняка получила мои письма, но не ответишь и на это. Ну ничего. Как только позволят дела, приеду в Венецию. Не думай, что сможешь от меня скрыться. Меня, милая, не так-то просто бросить».
Она порвала письмо, рассеянно посмотрела на афишу фильма Этторе Сколы, на старые надписи на стене. Ей противен был тон, каким Андре писал о доведенной до отчаяния женщине, которая действительно решила покончить с собой. Элен даже забыла о его угрозе приехать в Венецию. И вспомнила об этом, лишь когда снова шла под нескончаемым моросящим дождем, упрекая себя в том, что вообразила, будто он от нее отступится. Как могла она оттягивать самое логичное решение: открыть всю правду, рассказать о своей связи с Ласснером?
Дома она с тревогой вспоминала последние слова письма: «Меня не так-то просто бросить». Она села к столу и долго сидела так, безвольно глядя в пустоту, чувствуя пульсирующую боль в груди.
Ласснер пришел к комиссару Норо, широкоплечему крепышу с очень черными, забавно выгнутыми бровями и хриплым голосом.
— Рад тебя видеть, — сказал Норо, указывая фотографу на потертое кресло. (Впрочем, в этом ветхом помещении все казалось потертым.)
— Ну а мне кажется — ты только не обижайся, — что в последнее время я вижу тебя слишком часто.
— Всего лишь во второй раз, — отшутился Норо. — Вспомни, кстати, свое посещение вдовы Скабиа. Ты взял ее за руку и со слезами на глазах заверил, что сделаешь все возможное, дабы помочь отомстить за мужа. Эта волнующая сцена со всеми подробностями описана в одном журнале.
— Было совсем не так. Не брал я ее за руку, а просто сказал, что сочувствую горю.
— Разве это не то же самое?
— И потом она повесила трубку.
— Ну это уж детали.
— …которые говорят о том, что я никогда не был у нее дома. Кстати, в то время она уже уехала из Милана. Я звонил в Кунео, к ее родителям.
— Знаю.
— Она сказала, что верит в торжество справедливости, но считает, что на все воля божья.
— Славная женщина.
— А я думаю, что воля божья здесь ни при чем, а есть чья-то другая воля, земная, более низменная…
— Понимаю, на что ты намекаешь.
— Думаю даже, что если дело тут действительно связано с утечкой капиталов, то настоящих виновников — повторяю, настоящих — будет очень трудно обнаружить.
Круглое лицо Норо вдруг сжалось, словно воздушный шар, из которого стали выпускать воздух.
— Ты сегодня здесь именно потому, — сказал он, — что мы добросовестно выполняем свою работу. И баста! Мы подозреваем одного типа, ты его скоро увидишь. Ему двадцать два года. Корректор в издательстве. Доказано, что он связан с леваками.
Норо встал. Его лицо опять разгладилось, но прежней сердечности поубавилось.
В комнате было жарко, и Ласснер снял плащ. Он знал Норо уже лет шесть. Этот смелый, деятельный, скорее хитрый, нежели умный человек недавно успешно правел одно очень запутанное дело об убийстве на почве ревности. То, что ему поручили следствие по делу Скабиа, еще ни о чем не говорило. Может быть, хотели использовать его знакомства среди мелких правонарушителей, так или иначе связанных с молодежными политическими группировками.
Норо приоткрыл дверь:
— Можете ввести.
Один из инспекторов втолкнул в кабинет парня среднего роста, с темными вьющимися волосами, в американских джинсах и куртке поверх свитера. Казалось, он почти не волновался, ему просто было досадно терять здесь время. Он переводил свои темные глаза с Норо на Ласснера, но больше смотрел на последнего. (С Норо он, конечно, уже встречался.) На шее у него висела цепочка с крошечной медалькой, но что на ней изображено, рассмотреть было невозможно. Высокий, стройный, с правильными чертами лица — типичный молодой миланец.
