Штурмовик изумленно вылупил глаза.
И Вилли тоже. Когда она выскочила на улицу, у него сердце оборвалось от страха, скорее за нее, чем за себя. Но теперь он понимал, что на этом представление закончится, поскольку штурмовик подумает, что не один еврей не посмеет устроить ему подобный афронт. Ее гнев и высокомерие были столь натуральны, что никто не смог бы усомниться в ее искренности. Это был настоящий спектакль, и Вилли был в восторге.
Теодора продолжала наседать на штурмовика.
– У вас в руке фонарь, вот и посветите на нас. Посветите на Вилли! Ну! Вы увидите, что он не еврей! – И прежде чем штурмовик успел отдернуть руку, она вырвала у него фонарь, включила и навела на Вилли.
Вилли затаил дыхание, вновь ошеломленный ее выходкой, и задрожал от страха за них обоих.
– Вилли, сними шляпу! – Голос ее прозвучал так властно, что он подчинился, сняв свободной рукой шляпу и про себя молясь Богу.
– Взгляните на него! – приказала она штурмовику. – Взгляните же на него! У него рыжие волосы, и на нем веснушек больше, чем вы видели на ком-нибудь в своей жизни. И глаза зеленые. Это что – лицо еврея? Нет! Это лицо арийца!
И она театральным жестом осветила себя фонарем.
– А на меня поглядите. Я – олицетворение нордического типа. – Она выпростала из-под берета на плечи свои длинные белокурые волосы. – Полюбуйтесь, я – блондинка, и у меня зеленые глаза и розовая кожа. Разве я похожа на семитку? Конечно же нет, потому что я не семитка.
Наконец к штурмовику вернулась способность говорить.
– Внешность бывает очень обманчива, – сказал он. Однако боевой запал у него несколько повыдохся. Он явно спасовал перед гневной тирадой девушки, произнесенной тоном такого превосходства и столь убежденно, что дальше некуда. Но штурмовик все же не отпускал Вилли и только сжал еще крепче его руку.
Теодора приблизилась.
– В этом вы правы, – сказала она ледяным тоном. – Но и вы далеко не такой, каким кажетесь. По какому праву вы не ответили на мое приветствие? Я надеюсь, вы лояльный член партии. – Она гордо развернула плечи и, тряхнув головой, продолжала с еще большим высокомерием. – Мой отец – группенфюрер СС Шмидт. Он друг рейхсфюрера Гиммлера. Он знает его очень хорошо.
Призвав на помощь каждую из своих нервных клеток, Теодора теперь размахивала фонарем перед носом штурмовика. Она пристально рассматривала его, словно стараясь запечатлеть в памяти его лицо.
– Как ваша фамилия, капрал? – спросила она, злобно щуря глаза.
Штурмовик реагировал именно так, как она и ожидала: в страхе оттолкнул ее руку.
– Не свети мне в глаза! – заорал он и, нагнувшись, вырвал у нее фонарь.
Теодора как ни в чем не бывало сказала:
– Вы меня слышите, капрал? Мой отец друг Гиммлера, он – большой человек в СС. Он не обрадуется, когда узнает, что мы были вами задержаны таким способом. Я спросила, как ваша фамилия, капрал. Так отвечайте же!
Штурмовик явно поверил во все, что наговорила Теодора, и это второе упоминание имени Гиммлера, вождя СС, похоже, возымело действие. Он резко выпустил предплечье Вилли и подтолкнул его к Теодоре.
– Все. Пошли, – сказала она.
– Да-да, вам лучше убраться, – все еще злясь, бросил штурмовик. – Ступайте домой! Тут еще много чего будет. Скоро на улицах небу станет жарко. Сегодня ночью выходим громить жидов! – Он заржал и хлопнул себя по ляжкам, будто отмочил грандиозную шутку, и тут же, круто повернувшись, зашагал от них прочь, поправляя луч фонаря на витрины магазинов, лепившихся на узкой улочке.
Вилли ахнул:
– Ты только погляди, что они сделали с магазином господина Мандельбаума…
– Скорее, Вилли! Бежим! – сипло вырвалось у Теодоры, схватившей Вилли за руку, и они помчались в другую сторону, прочь от этого дома и от ювелирного магазина Мандельбаума и дальше на Курфюрстендам.
Они сразу поняли, что по этой улице прошел погром, и побежали во весь дух, гулко топая по тротуару, покуда не достигли фонарного столба, где Вилли оставил свой мотоцикл. Они с облегчением увидели, что никто его не тронул, но знали, что, замешкайся они чуть дольше, было бы поздно. Тяжело дыша, они взгромоздились на сиденья.
– Держись крепче! – скомандовал Вилли.
Тедди сцепила руки у него на животе, и мотоцикл с головокружительной скоростью рванулся вперед по Курфюрстендам. В эту широкую улицу с рядами магазинов, кафе и доходных домов втягивались и вставали по обе стороны крытые грузовики. Бандиты и штурмовики вываливались из кузовов, размахивая топориками, револьверами и дубинками. Словно шальные маньяки, они крушили все напропалую, били витрины, выбрасывали товары из принадлежавших евреям магазинов, громили кафе и разносили в щепки двери домов. Звон битого стекла, треск ломаемого дерева сливались с оголтелым победным ревом толпы, возглавляемой штурмовиками.
Теодору трясло от страха. Вцепившись изо всех сил в Вилли, она кричала ему в ухо:
– Скорей! Скорей! Скорее прочь отсюда!
Он гнал во весь опор. За считанные минуты они проскочили Курфюрстендам и Штюлерштрассе, которая вливалась в Тиргартенштрассе, где жили Вестхеймы и где Теодора работала няней у маленького Максима.
Теперь они мчались по Фазаненштрассе. Впереди виднелась красавица центральная синагога, и по мере приближения к ней их охватывал ужас. Хулиганы и штурмовики выбивали окна и горящими факелами поджигали старинное здание.
Смертельно рискуя, Вилли выжимал максимальную скорость, лишь бы поскорее миновать душераздирающее зрелище дикого погрома. Но им все-таки суждено было увидеть среди мусора и обломков выброшенные на мостовую свитки Торы и ковчег со священными книгами. Повсюду валялись изорванные молитвенники, обрядовое облачение. Все это попиралось и топталось озверевшей толпой под истерический хохот и непристойности в адрес евреев.
– Не может быть, чтобы они подожгли синагогу, – в ухо Вилли простонала Теодора и зарыдала, прижавшись лицом к его спине.
Вилли безумно хотелось остановиться и утешить ее, но он не смел это делать, пока они не добрались до более безопасного района. Он еще наддал, и вот они уже мчались по Кантштрассе к Будапештерштрассе. Это была длинная извилистая улица, выходившая на Штюлерштрассе. С огромным облегчением он обнаружил, что здесь все тихо – ни души, как на другой планете. Он остановился у тротуара в тени деревьев и соскочил с мотоцикла.
Теодора все еще плакала, теперь раскачиваясь из стороны в сторону, закрыв лицо руками.
– Господи, прости меня! Господи, прости меня за измену моим предкам, за измену моей вере, за измену себе и всему, что я есть!
Вилли обнял ее, и она, не пытаясь справиться с рыданиями, прильнула к нему. Он гладил ее по спине, стараясь успокоить.
