– Смешной ты, Ярик, – вспоминаю тот день, и чувство вины улетучивается, сменяемое стойкой убежденностью, что им я ничего не должна. – Еще скажи, что скучал! Фотки мои разглядывал, слезами обливался…
Ленка дергает меня за рукав, а я уже не могу остановиться. Что делать, характер такой, если уж разбудили вулкан, будьте готовы к потоку лавы.
– Молчишь? – насмехаюсь и заботливо ковыряю ногтем бурое пятно на его футболке. – Вот видишь, не я здесь предатель. А вы, что плевать хотели на то, как я выживаю в Москве. Что, мягкая у меня кровать?
Мальчишка тяжело дышит, не находясь с ответом, а я ласково пропускаю рыжие кудри через свои пальцы. Отряхиваю ладошки и как ни в чем не бывало возвращаюсь на свой стул. То-то же. Мал еще в поединки со мной вступать.
– И да, если рядом со мной ты находиться не можешь, могу подбросить до детского дома. Переждешь там, пока твоя мама встанет на ноги. Хотя я бы не советовала – тебе второй глаз беречь надо. Видок у тебя тот еще.
– Юлька! – одновременно с тем, как брат хлопает дверью, подруга возмущенно вперяет в меня свой взгляд.
Плевать. Еще немного и это станет моим девизом по жизни.
– Он ведь ребенок совсем! У него на глазах маму чуть не убили, а ты на него нападаешь!
– Разве? По-моему, это он начал, – набираю на ложку остывшую неаппетитную манку, но Соколова нагло вырывает тарелку из-под моего носа. Ясно. Поесть спокойно в этом доме мне не дадут.
***
Когда Ярослав только родился и единственное, что мне позволяли – любоваться закутанным в пеленки кричащим комком, я только и делала, что представляла, как буду возиться с ним, когда он чуть-чуть подрастет. Трясти погремушкой перед несмышленым бегающим взглядом младенца было моим любимым занятием. Да, в соседстве с новорожденным приятного мало – крики среди ночи, они же днем, когда тебе хочется в тишине посмотреть любимый мультик – но я по-своему его любила. Кто из девчонок не мечтает о брате? Пусть и не старшем, но все же…
А теперь от любви ничего не осталось – смотрю на конопатого парнишку, устроившегося на диване, и отчетливо понимаю – он мне чужой. Такой далекий, что пропасть между нами уже не преодолеть: ничего не знаю о его увлечениях, о том, как он жил, о чем, вообще, мечтает. Это неправильно, недопустимо в нормальных семьях и так ожидаемо, когда речь заходит о нас.
Кресло отзывается скрипом, когда я с тяжким вдохом, опускаюсь на протертую сидушку, но реакции ни на этот звук, ни на мой призыв повернуться так и не следует. Мне не стоило рождаться женщиной – я слишком топорная, слишком прямолинейная, и слишком неотесанная…
– Я была неправа. И если тебе от этого станет легче, мне сейчас очень стыдно.
В ответ тишина. Только позу меняет, и теперь любоваться мне предстоит его спиной.
– Думаешь, мне легко? Я и сама не знаю, что дальше делать со всем этим.
– Уезжай и забудь, три года у тебя это хорошо получалось, – хоть что-то. Может, еще не все потерянно? Может, сумеем договориться и не будем усложнять друг другу жизнь, пока я не решу, как быть дальше? Никто ведь не просит нас наверстывать упущенное – потерпим друг друга без всех этих задушевных разговоров и вылитых на головы обид?
– Не могу. Ты и сам это понимаешь. Я не знаю, что делают в таких случаях компетентные органы, но не сомневаюсь, что школьнику заботиться о малышах не позволят.
– А тебе-то что? Ты ведь даже их не узнаешь. А они тебя. Айгуль три дня температурила, когда ты ушла. Маленькая, ей ведь не объяснишь, что сестра больше знать ее не хочет.
Теперь мне больно, ведь образ девчушки с нелепыми бантиками на голове мгновенно всплывает в памяти. Она единственная, кто ходила за мной хвостом: кофты мои на себя надевала, в которых передвигаться-то толком не могла – они свисали до пят и постоянно норовили свалиться с худенький детских плеч. А эти ее набеги на мою косметичку? Сколько помад она переломала? Боже, а я ведь ни разу на нее не прикрикнула. Позволяла ей спать со мной, пусть и сама не высыпалась, ведь дети вовсе не думают о комфорте других, разваливаясь на постели в позе морской звезды…
Айгуль всегда была для меня особенной. Единственной незаживающей раной на моем очерствевшем сердце, ведь расставание с ней мне далось нелегко.
– Мне не плевать, – признаюсь и больше не пытаюсь противиться собственным ощущениям. Да, меня злит эта вынужденная поездка, этот подросток, что винит меня в грехах матери, этот водитель, не скрывающий сочувствия. Раздражает, но позволить и без того несчастной ребятне столкнуться с прелестями жизни в приюте я не позволю.
– Давай просто не будем друг другу мешать. Я обещаю приглядывать за вами, а ты просто… Просто не усложняй, ладно? Ненавидь, презирай, но не мешай мне хоть раз в жизни сделать что-то хорошее.
Опять это молчание. Сглатываю ком в горле и нервно заламываю пальцы, сверля глазами притихшего паренька. И, правда, совсем нетолстый. Я многое пропустила, и очень хочу верить, что вес он сбросил благодаря любви к спорту. Мы всегда жили небогато, но голодать не приходилось…
– А мама? – вздрагиваю, то ли от мольбы в голосе, то ли от этого слова, что он произносит так нежно. Я вот так не умею. – Ей ты поможешь?
– Я ведь не врач…
– Но ты богачка! Я видел тачку, на которой ты приехала. Она ведь твоя, в городе таких нет.
Отлично. Он шпионит за мной? Специально проснулся пораньше и занял пост у окна?
– Ей ведь лекарства будут нужны. Или доктора хорошие. Ты ведь ее не бросишь?
Хороший вопрос, если учесть, что со мной она сделала именно это. Только на такую месть даже я не решусь.
– Нет, конечно, – натянуто улыбаюсь, запрещая себе ляпнуть сейчас очередную гадость. Мне ее смерть не на руку: кто-то ведь должен их растить. У меня на ближайшее будущее планы другие: без всех этих истерик, эмоциональных вспышек и вечерних кружков вышивания. Пусть сама разбирается, как быть дальше – мужа нового ищет или этого ждет из мест не столь отдаленных, чему я совсем не удивлюсь. Главное, чтобы мне карты не путала, ведь с таким довеском о Тихомирове можно забыть. Навсегда.
– Можем вместе к ней съездить, – предлагаю и закатываю глаза, поспешно добавляя, – позже. Сначала вернемся домой.
Глава 15
Максим
Сказать, что я удивлен – ничего не сказать. Подъездная дверь с шумом ударяется о стену, и перед моим взором открывается странная картина: пятеро детей, разных возрастов и, похоже, национальностей, с хмурыми лицами выбираются на улицу.
Впереди идет девочка лет десяти: светленькая, в очках, на переносице обмотанных пластырем. Прижимает к груди толстую книгу, название которой разглядеть мне так и не удается, и нервно теребит тряпичную закладку, приклеенную к потертому корешку. По правую руку от нее, отставая на пару шагов, плетутся ребята лет пяти – смуглые, с черными, как смоль, волосами, в одинаковых пижамах, на которые накинуты тоненькие курточки одного кроя, но разных расцветок. Видимо, они так торопились, что не успели переодеться, и хмурая начальница, что не могла не заметить моего пристального внимания, мгновенно тупит свой взор, а румянец смущения уже разливается по ее щекам. Наверное, именно поэтому она утыкается носом в шею мальчишки, что устроился у нее на руках, ведь и дураку понятно, что всегда собранная с иголочки Щербакова стыдится того, в каком виде предстает передо мной ее родня. Они ведь родственники? Не думаю, что девушки вроде нее станут возиться с чужой детворой. Еще и мчаться ни свет ни заря за тридевять земель.
– Ярик, – она прикрикивает на подростка, что, кажется, не горит энтузиазмом присоединиться к этой компании, и сейчас еле передвигает ногами, подпинывая попадающиеся на пути камешки. – Шустрее! Садись назад и возьми Богдана.
Вот он вздыхает и что-то шепчет одними губами, нехотя выполняя просьбу: нагоняет родственников и ловко перехватывает малыша, уже через секунду исчезая с ним в салоне.
