class="p1">— Плесни.
— И себе плесну, — мама встает и смотрит на меня со смесью любви, страха и жалости.
Достает пару рюмок из верхнего ящика, капает корвалола, разбавляет водой и подает стопку папе, который опрокидывает ее в себя. Смотрит на исподлобья:
— Не буду я держать нейтралитет, — со стуком отставляет пустую рюмку и шагает к двери.
— Папа!
Оглядывается и скрипит зубами.
— Об огурчиках и горчице не говори ему. Я должна сама… И, может, это от нервов?
Открываю дверь и получаю резкий удар в челюсть от разгневанного тестя. Не удержав равновесие, заваливаюсь назад, но Павел хватает меня за ворот футболки, дергает на себя и бьет кулаком в живот. Перехватывает дыхание, в глазах темнеет, и разъяренный гость встряхивает меня:
— Я тебе доверил свою дочь! — вглядывается в лицо и толкает. — Для чего?! Для того чтобы ты ее в грязь макнул?!
Меня ведет в сторону, и я приваливаюсь к стене сипло и сдавленно выдыхая. Захлопывает дверь и прет на меня быком:
— Что ты молчишь? — закатывает рукава.
Я очень не против, если Павел из меня отбивную сделает и отправит в кому, а лучше на тот свет, чтобы порадовать Еву. Приму праведный гнев ее отца молча.
— Ты мою девочку, — опять встряхивает, — мою лапушку… мою дочу...— срывается на рык, — обидел! Как ты посмел?!
— У меня нет ответа на этот вопрос… — сплевываю под ноги вязкую слюну и поднимаю взгляд.
Я горячо желаю, чтобы Павел меня, как следует, отмудохал. Пусть разобьет мне голову о стену, размажет ее в лепешку, раз толку от нее никакого нет. И, видимо, он улавливает мое отчаянье, потому что выпускает из хватки и отступает.
— И не надо тут делать из себя святого, — хмыкаю я, желаю спровоцировать Павла на очередную вспышку агрессии, которую заслуживаю.
— Ты по себе людей-то не суди, Саша, — Павел в неприкрытом презрении кривится. — Не все мужчины изменяют женам, у кого-то есть принципы. Да, ты не один такой, вокруг которого вьются красивые и молодые, — обнажает зубы в неприязненном оскале, — мы все сталкиваемся с соблазнами, но кто-то вместо того, чтобы закутить с большими сиськами… — глухо урчит и повышает голос, — идет и покупает любимые конфеты жене!
— И этот кто-то ты? — отпрянув от стены, хмыкаю.
— Чего тебе не хватало?! Заскучал? Что не так тебе было?!
— А какой ответ ты ждешь? — рявкаю я. — Тупости мне не хватало, ясно? Безмозглой куклы! Дочь твоя слишком для меня сложная! Она даже поскандалить со мной не удосужилась! Сложная, умная и давит! Душит! Жилы тянет, в косички их сплетает и на шею накидывает! И в постели с ней не расслабишься, потому что… потому что… потому что… она, дрянь такая, честная! Она знает, что ей нравится, что не нравится, и… эти вечные разговоры! И не просто легкая болтовня о глупостях, о платюшках, о туфельках, о сумочках, о ноготочках, а разговоры по душам! Она меня воспитывает, лепит, вытесывает. Вот что она делает! Во всех сферах! Демиург, черт ее дери! Она знает, каким отцом я должен быть! Каким мужем! Каким любовником! Каким другом!
И тут из меня вырывается какой-то нечеловеческий клекот, и я в безумии продолжаю:
— И даже мою измену она взяла и обратила в жидкое вонючее дерьмо! Буквально, Паша! Думаешь, она мою шлюху напоила слабительным из-за ревности? Нет! — в истерике смеюсь. — Нет! И еще раз нет! Она хотела проучить меня и моих охранников скопом, чтобы неповадно было налево смотреть! И ведь, — гогочу, — теперь ведь не посмотрят! Потому что она на своем примере показала тупым кобелям, какими могут быть женщины в гневе! Да они теперь при виде коротких красных платьев будут блевать!
— Так… — Павел недоуменно отступает. -- Как тебя расписюнило...
— И я… я восхищен! — хохочу, раскинув руки. — Моя жена — чудовище! Хтоническое чудовище. И вот вопрос. Кто из вас ее такой воспитал?!
— Она всегда такой была, — Павел одобрительно улыбается, — в роддоме уже всех воспитывала, знаешь ли. Ксюша ее пеленает, рядом уборщица проходит, бряцает эмалированным ведром, а Ева как зыркнет на нее…
— О, я знаю, как она умеет зыркать! Очень красноречивыми взглядами может одаривать!
— Ты прекрасно знал, кого брал в жены! — Павел повышает голос.
— Нет, не знал! Она отлично мимикрирует под милую и слабую женщину, а на деле это крокодил в бантике! Нет! Не крокодил, — качаю головой, — она удав! Удав в бантике! В красивом таком бантике, за которым не видно ненасытное чудовище! Переварила меня, а теперь уползти вздумала!
— А вот нечего с мартышками забавляться, бабуин! Если связался с удавом, то будь готов, что сожрут, если вздумаешь его укусить! И если так Ева тебя, бедного и несчастного, затиранила, что ты тут распаляешься? А? Давай, гордый обезьян, прыгай на ветки к другим обезьянам! К тупым идиоткам, которые потешут твое примитивное эго!
— Я до этого момента не знал, что связался с удавом, — шагаю мимо Павла. — Вот и все. К удавам и крокодилам нужен другой подход. И я не могу весело прыгнуть к другим обезьянам, потому что… потому что… не хочу. Я собираюсь выпить или, — оглядываюсь, — уважаемый папа-крокодил, вы все-таки откусите мне, тупому бабуину, голову?
Глава 29. Всё будет хорошо
— Срок небольшой, — равнодушно вещает худая и строгая докторша. — На УЗИ у нас уплотнение эндометрия, однако на анализах повышенно хэ-гэ-че. Недели три. Плодное яйцо увидим только через неделю-две.
Пусто в голове и груди. Я так надеялась, что мне скажут, что моя тошнота, тяга к огурчикам с горчицей — следствие стресса, однако реальность неумолимо жестока.
— Но мы ведь предохранялись, — говоря я, глядя на анатомический атлас, что висит на стене у раковины.
— Каким видом контрацепции?
— Барьерным.
— Ну, милая, только воздержание дает сто процентов защиты, — снисходительно цокает докторша.
— Это не утешает.
Смотрит на меня, поджимает губы и выхватывает из стопки яркий буклет, который протягивает мне:
— Это политика нашей клиники. Я обязана вас проинформировать об осложнениях и прочем… — замолкает.
На буклете симпатичная женщина,
