Демонстрирует окружающим средний палец и пролетает на желтый сигнал светофора.
— Удивила, — признается. — Сколько твоей дочке лет?
— Скоро два с половиной.
— А ее отец? — Демьян чаще смотрит на меня, чем на дорогу.
Вопрос неудобный. Отвечать не собираюсь, но Голицын упертый как баран, а возвращаться в состояние непонятного противостояния совершенно не горю желанием. Лучшим вариантом видится перевести тему, пока спортсмен не залез в привычное амплуа засранца.
— Почему я? Демьян, вокруг столько интересных, молодых людей для друж…
Перебивает меня, нервно постукивая большим пальцем по рулю:
— Хотел бы я сам знать. Но…
Голицын рассказывает о друге, глядя на дорогу. Погрузившись в историю, совершенно не замечаю, когда мы припарковались у дома. Парень открыт. В голосе теплота, лицо подернуто невидимой ностальгической паутиной. В глазах смешинки, грусть и боль. Хочется тронуть красивые черты. Успокоить демонов потери. Разделить трагедию.
Неожиданные метаморфозы. Передо мной сейчас не наглый баскетболист, а приятный во всех смыслах человек, умеющий чувствовать душой и сердцем.
— Подарил цветы? — проникаюсь его драмой. Забываюсь, теряя контроль и нарушая границы дистанции, которую сама установила.
— Конечно, — поворачивается ко мне, улыбаясь правым краем губ. — Подсолнухи, как и завещал Пашка.
— Я ожидала, что дальше последует откровение о мести, — не выдерживаю пристального взгляда Голицына и перевожу глаза на лобовое стекло. Идеально чистое и прозрачное.
— Может, и было бы, но… Паха любил ее, понимаешь?
Киваю, застигнутая врасплох. Лучше бы он мне не рассказывал ничего. Проще было держаться за нарисованный и привычный образ наглеца и хама. Теперь же Голицын открывается с другой стороны, и это волнует меня еще больше. Сжимаю ручку портфеля сильнее, не зная, что следует сделать или сказать.
— Ты хороший друг… — шепчу, закусывая край нижней губы.
С годами откровения приобретают окрас экзотичности. Открывать душу кому-то становится сложнее. Проще прятаться за возведенной броней и создать видимость идеальной жизни, чем показать слабость. Демьян же очередной раз вспарывает мои швы, выворачивая наизнанку спрятанные подальше моменты. Когда-то мне очень хотелось обо всем рассказать хоть кому-нибудь, но рядом не оказалось подходящего человека.
— Иди домой, Лиза. Утром заеду за тобой, — рука Голицына дергается в мою сторону, но замирает на полпути.
А я бы хотела, чтобы коснулся. И дело не в притяжении, которое я чувствую к парню, а в моменте. Получить поддержку сильного человека — зарядиться толикой уверенности в принятых решениях, брошенных словах, затаенных обидах.
— До свидания, Демьян. Спасибо, что подвез, — не спорю.
Хочет поработать извозчиком — пожалуйста. Было бы глупо врать себе, что мне общество Голицына неприятно. Это одно из преимуществ возраста. После тридцати прекрасно получается себя слышать. Не без дурнинки порой, женскую суть не вытравить, но на многое смотришь легче, проще, спокойнее.
Отстегиваю ремень безопасности, дергаю фиксатор замка и выбираюсь из салона.
— Лиз? — перевожу вопросительный взгляд на студента, вляпываясь в привычный циничный образ. — Тебе будет со мной хорошо.
От шеи поднимается волна жара, опаляя щеки. Опускаю лицо. Взял и все испортил… Мальчишка. И с чего я решила, что он взрослый и серьезный? На уме только секс. Ох, Голицын, лучше бы ты отстал от меня. Дружить с тобой — куда ни шло, но на большее я не подпишусь. Я еще прошлые осколки души не собрала, чтобы швырнуть ее об пол снова.
— Не о том думаешь, Демьян. Всего доброго.
Захлопываю дверь машины и спешу к подъезду под пристальным взглядом спортсмена, гипнотизирующего мне спину.
Ужинать совсем не хочется. Делаю это скорее из-за необходимости. Кажется, у меня со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было. Стругаю салат из огурцов и помидоров, ломаю листья “Айсберга”, добавляю прованские травы, режу греческий сыр “Фета”, кидаю пару маслин, заправляю оливковым маслом и солю по вкусу. Усаживаюсь на мягкий стул, поджав под себя ногу, и ковыряю вилкой, поглядывая во двор.
Есть вообще люди без травм от прошлого? Без ноющих воспоминаний? До сих пор не представляю, как мне удалось пережить тот злополучный день… А последующие? Лобанов после этого не казался таким мерзким, как раньше. Пусть со своим интересом, но он был на моей стороне. Или нет?
Барахтаюсь на скользкой поверхности спрятанных эпизодов. Падаю. Ломаю лед памяти и иду на дно.
… Сжимаю в ладони мобильный, покачивая и без того спящую в коляске Анечку. Вслушиваюсь в интонации Игнатова, будто намеренно ищу фальшь. И руки вибрируют от мелкой и неприятной дрожи.
— Миш, ты где?
— Что-то случилось? — голос у него глухой и немного взволнованный.
— Нет… Наверное. Где ты? Я жду тебя на нашей лавочке, — в груди ползают змеи сомнений. Пытаюсь продышаться и мысленно прошу Мишу поскорее меня успокоить.
— Иди домой, Лизонька.
— Почему? Ты задерживаешься?
— Я уже уехал.
— Ты дома? — выдыхаю вопрос, подскакивая со скамейки. Напряжение растет с каждой секундой.
— Нет. Буду позже. Есть дела.
— Какие? — никогда не пытала Мишу, но сейчас все происходит на эмоциях.
На несколько секунд в трубке повисает тишина. Кажется, я отчетливо слышу шепот, обращенный не ко мне. Следом же раздается все такой же спокойный голос Игнатова:
— Как Анечка?
— Это Леся интересуется или ты? — волной обиды и боли накрывает молниеносно, до удушающего спазма. Слез так много, что они не скапливаются в глазах, а сразу проливаются горячими дорожками по лицу. Одной рукой продолжаю сжимать сотовый, а другой вцепляюсь в коляску, боясь упасть.
— Лиза, давай я приеду домой, и мы поговорим. Хорошо? — связь слегка пропадает с характерными хрипами в динамике.
— Считаешь, что ваше предательство… это хорошо? — слизываю с губ соленую влагу, увязая в истерике.
— Тебя никто не предавал. Я… люблю ее с первой встречи, Лиз. Прости.
Сколько он молчит? Минуту или час? Я слышу лишь грохот моего сердца… Бух-бух-бух… А потом… Бах! Громко, до звона в ушах… Это душа разлетается в клочья! Я стону от боли, морщусь, не в состоянии посчитать темные мушки перед глазами.
— Не уходи никуда. Я сейчас приеду, — слышу из другой галактики голос Игнатова.
— Передай Олесе, что я ненавижу ее и тебя…
Сбрасываю звонок, присаживаясь мимо лавочки, рядом с коляской. Поджимаю колени к подбородку и реву на всю улицу как ненормальная. Кто-то меня поднимает за плечи и усаживает на скамейку. Сквозь призму слез угадываю Влада, но не распознаю выражения его лица.
— Ну-ну, перестань. Все пройдет, Лиза, — Лобанов прижимает меня к своей груди и гладит по волосам. — Не плачь, а то Аню разбудишь.
— Зачем ты мне все рассказал? — бессильно стучу кулаком по крепкому торсу. — Зачем? Зачем…
— Потому что ты заслуживаешь лучшего, Полянская, — целует в макушку. — И Леся
