– Но все равно надо как-то держаться, Кать. Надо, понимаешь?
– А я что, не держусь? На пол падаю? Я даже на больничный не ушла, между прочим. А могла бы.
– Не-не, не надо тебе на больничный! Дома, одна, совсем захиреешь!
– Я не одна. Я с Никиткой. И Надя с Леней все время рядом.
– Ну, Надя с Леней… Это пока – Надя с Леней. Не будут же они все время около тебя сидеть, у них своя семейная жизнь в разгаре. Ой, прости…
– Да ладно.
– Говорят, надо первый месяц как-то пережить, Кать. Числа в календаре зачеркивать. А второй месяц уже шустрее побежит. А там и третий… А дальше само пойдет, время все вылечит.
– Я знаю, Оль. Знаю. Если бы можно было еще и через людское любопытство перешагнуть… Знаю, как подобные новости в любом коллективе со смаком жуются. Тем более, коллектив у нас женский в основном и безмужний. Ты же сама и раззвонишь, как за эту дверь выйдешь…
– Я?!
Ольга поперхнулась чаем, распахнула тяжелые от французской туши ресницы, повела головой обиженно.
– Конечно, ты. Я ж сама про себя сплетничать не буду.
– Ну… Ну, ты даешь, Кать… Не ожидала от тебя… А впрочем, я не обижаюсь. Я понимаю, как тебе сейчас хреново и оторваться на ком-нибудь хочется. Ладно, давай на мне, чего ради подруги не стерпишь.
В дверь деликатно постучали, и тут же просунулось в проем востренькое лицо рыжей лаборантки Риточки:
– Ольга Васильна, вас там к телефону… Из инфекционного отделения… Сказали, срочно!
– Да, да… Скажи, иду. Спасибо, Риточка!
Ольга встала, оправила на бедрах белоснежный халатик, глянула Кате в лицо. Переступив на каблуках, вздохнула, строго погрозила пальцем:
– Не кисни, слышишь? Не нравишься ты мне, Катерина, ой не нравишься! Совсем взгляд мертвый!
– Ладно. Иди уже. Взгляд ей не нравится, надо же… Откуда ему живому-то взяться, интересно?
– Я вечером к тебе домой заскочу, поговорим еще… Все, я побежала!
– Давай…
Конечно, Ольга разнесла новость по всей больнице. Можно было, конечно, и не рассказывать ей… Уехал, мол, Паша по своим делам, скоро вернется. Но разве от жадного бабьего любопытства что-то утаить можно? Бабье любопытство, тем более любопытство коллективно усиленное, все нюансы острым собачьим носом за версту чует. Нет, ничего не утаишь… Любопытные быстро проведут расследование не хуже самого Шерлока Холмса вместе с доктором Ватсоном, свяжут в один узелок и анализ, и синтез, и выводы соответствующие сделают. А в процессе еще и такую кучу подробностей присовокупят, каких и близко не могло быть. Бабы, они везде бабы. Хоть медики, хоть учителя, хоть дорожные работницы в оранжевых телогрейках. Так что уж лучше сразу – всю правду в лоб…
А насчет первого месяца Ольга оказалась права. Он самый трудный. Катя продиралась через него, как через терновый кустарник. Через шепотки за спиной, через любопытное молчаливое сочувствие, через жалость, иногда вполне себе искреннюю, но оттого почему-то еще более противную. И через бабье злорадство, куда ж без него. Но все это было сущей ерундой по сравнению с собственной болью, ни на секунду не проходящей, даже во сне…
Однажды ее вызвал к себе Маркелов. Вошла, села на край стула, как школьница, сложила руки на коленях, глянула на него грустно. Он, конечно же, глаза отвел. Потом вздохнул, пробубнил виновато:
– Я про Павла хотел спросить, Катюш… Может, новости какие есть? Может, передумал да вернется скоро, а? Как думаешь?
– Он не вернется, Иван Григорьевич. И не спрашивайте меня больше, пожалуйста. Я и без того на честном слове держусь.
– Да, понимаю… Прости Катюш.
– Ладно. Можно, я пойду, Иван Григорьевич?
– Да, подвел он меня… – будто не услышал ее просьбы Маркелов, глядя в окно и с болезненной гримасой хватаясь за правый бок. – А я уж совсем на покой собрался, ага… Как говорят, на заслуженный отдых. Видать, не заслужил я его, отдыха-то. Придется и дальше пахать…
– Да отчего же, Иван Григорьевич? Вон, оглянитесь на дверь – полно желающих занять ваше место. Только объявите вакансию – столпотворение будет, по головам пойдут.
Катя и сама удивилась, как насмешливо, даже немного зло, у нее это прозвучало. А впрочем, так ему, Маркелову, и надо! Нашел, с кем о своем заслуженном отдыхе рассуждать! При чем тут его драгоценное место, когда… Когда у нее самой…
– По головам – это точно, это ты правильно подметила, Катерина… – не заметив ее смятения, грустно кивнул Маркелов. – Вот именно, что по головам… А Пашка – он другой был. Его деньгами да карьерой не купишь. Для него главное, чтоб дело свое хорошо делать. Сейчас уж мало таких людей осталось, а вскорости и вовсе не будет. Поверь мне, старику, вовсе не будет! Не медики будут, а эти, как их… Слово такое модное… Менеджеры, во как! А Пашка – нет, он настоящий!
– Ну… Что тут сказать… Поставьте ему памятник во дворе…
– Что говоришь, не понял?
– Памятник во дворе, говорю, поставьте! Можно прямо у больничного крыльца, чтоб всем видно было. Изваяйте в мраморе, а лучше в бронзе… Хотите, фотографию дам? Вам в полный рост найти или по пояс, чтобы для бюста хватило?
Маркелов хмыкнул, сдернул с носа очки, глянул слегка обиженно. Потом еще раз хмыкнул, улыбнулся виновато:
– Прости… Прости меня, Кать, старого дурака, забылся немного. Тебе ж наоборот хочется, чтобы я его ругал по-черному. Прости, Кать, не могу я его ругать… Хотя и тебя прекрасно понимаю, что ж. Хочешь, внеплановую премию выпишу?
– Не надо, Иван Григорьевич. Я за тридцать сребреников не продаюсь.
– Ишь ты… Гордая, значит. Я слышал, ты в положении?
– Да.
– И…что думаешь делать?
– Ничего. Абсолютно ничего. Пусть все идет, как идет.
– Что ж, тоже вариант… Твой выбор, тебе решать. Дети – это замечательно, знаешь, в любых обстоятельствах… Ладно, надоел я тебе своим брюзжанием, понимаю.
– Можно, я пойду, Иван Григорьевич?
– Иди. Да и мне работать надо. Не заслужил я отдыха, не заслужил… Эх, а как бы славно было… Я на пенсию, Паша на мое место… Ладно, еще раз прости меня, Кать. Иди…
Слезы она при Маркелове сдержала, зато потом плакала долго, закрывшись в кабинете. И по улице шла с опухшим красным лицом.
Вечером Леня привел Никитку, сел на кухне, глядя на нее внимательно.
– Опять плакала, да?
– Не надо, Лень… Чаю хочешь? У меня свежий кекс с изюмом есть.
– Давай…
Он улыбнулся, снова поднял на нее грустные глаза рыцаря Дон Кихота. Катя отвернулась – зачем он так внимательно смотрит? Не дай бог, собирается в душу залезть…
Нет, Леня очень хороший, конечно. Тихий и добрый человек. Но… Это ж не мужчина в конечном итоге, это серая тень мужчины. Бледный, худой, некрасивый… На таких мужчин женщины никогда не обращают внимания. Острая на язычок Ольга метко его назвала – Дон Кихот… Рыцарь печального образа. Точнее и не скажешь. Особенно если в Дульсинеях представить его блаженную Надю.
