Мэтт думал, Пастернак валяется на диване или на веранде, но его ждал сюрприз. Его друг стоял спиной к нему со спущенными шортами. Мэтт уставился на целлюлитные ягодицы, по инерции трясущиеся вместе с Пастернаком, который одной рукой терзал свой пенис, а в другой держал открытку с трехгрудой девицей. Мэтт попятился из комнаты, пока не увидал еще чего похлеще. Напряг, однозначно!
Она ходила кругами, пытаясь привести мысли в порядок. Теперь она сократила список до детского «Хорошо или плохо», и все говорило в пользу Шона. Так почему же она чувствовала себя так плохо, если он был такой хороший?
Ей хотелось быть с ним грубой. Ей хотелось продемонстрировать ему, насколько она изменилась и что при необходимости она способна на принятие взрослых, радикальных решений. Каждый раз, когда ее сознание пыталось ускользнуть в уют воспоминаний, она призывала на помощь практичность. А это означало расширение списка. В конце концов она сдалась, вспомнив, как впервые увидела его, когда он работал над фасадом гостиницы «Британия». Она обратила на него внимание из-за загорелого до черноты тела тем летом и еще потому, что он был единственным среди рабочих, у кого не было татуировок. Но когда она столкнулась с ним на станции, ее поразил его смиренный вид. Не верилось, что такой здоровенный мужик – каменщик, насколько она знала, и строитель – мог быть таким мягким. Она уезжала домой на уикенд и хорошо помнила, как Шон переступал сразу через четыре ступени, одновременно вытягивая шею и глядя на информационное табло. Он спросил, не знает ли она, когда уходит честерский поезд. Он был таким вежливым, что казался пришельцем из другой эры – такой могла бы быть встреча с сэром Уолтером Рэли.[11] Подобная вежливость была обычной в то время. Потом объявили, что отправление всех поездов задерживается на неопределенное время – нормальное явление в пятничные часы пик. Потом они вместе пили кофе в «Корнер-хаус», а через два часа она ехала в поезде на Престон, совершенно потеряв голову от него и от приглашения на ужин в понедельник вечером.
И какими чудесными были первые недели и месяцы. Его интуиция подсказала ему, что она неопытна, а не просто крутит хвостом и набивает себе цену. Будто он все знал и понимал с самого начала. Он был благословением небес, ведь она перешла в последний класс, и пора было решать проблему с сексом. Это было непросто. У нее было много бойфрендов, и к шестнадцати годам она решила, Что позволит уговорить себя на это следующему хорошему парню, с которым пробудет вместе месяц или даже пару недель. Но этого просто не произошло. А потом, в Манчестерском университете, она боялась всего на свете. Там оказалось не так уж много восемнадцатилетних парней, которым Хилари могла бы доверить свою девственность. Если бы она выбрала не того парня, или испугалась бы, или еще что-нибудь, об этом тут же пошли бы слухи. Хилари Бест фригидная. Так что Хилари вообще ничего не делала. Она не стала рисковать. Просто вычитала все что можно из «Мари Клер» и помалкивала, когда ее подружки трепались о сексе, и уезжала на выходные домой, ссылаясь на чудесного, но ревнивого бойфренда.
В общем, он был даром Божьим, этот Шон. Он был романтичен, чувствителен и выглядел при этом как спартанский воин. Они встречались около шести недель без всякого намека на секс, хотя пару раз Хилари пыталась удовлетворить его рукой в своей машине. Она была уверена, что доведет дело до конца, но оба раза он клал свою большую руку на ее запястье, благодарил и застегивался. Позже он признался, что с рычагом переключения скоростей в машине она обращалась куда нежнее, чем с его членом.
У них был смутный разговор о совместной поездке в Париж, и она догадалась, что там и произойдет ее посвящение. Но она не учла такта и чистоты чувств своего любовника. Во время той же исповеди о ее технике мастурбации он признался ей, что боялся заниматься с ней любовью в парижском отеле. Он чувствовал, что сами приготовления, торжественный, почти ритуальный обряд лишения девственности, скорее всего, доведут ее до истерики. Именно поэтому он взял ее неожиданно, когда они обнимались в ее машине, и оттрахал до одурения. Вот так-то. Потом ей казалось, что с ее лица три дня не сходила глупая улыбка. Она стала женщиной.
И ей понравился секс! Ей хотелось заниматься сексом постоянно, везде, во всех позициях. В одну из их первых ссор Шон обвинил ее в предпочтении количества качеству. Он обвинил ее в том, что она предпочитала трахнуться в поезде, а не у него дома, в постели; в том, что она занимается этим, вместо того чтобы почувствовать это по-настоящему. Он был прав. Он все знал. Она восхищалась им.
И он оставался таким до сих пор. Он был прекрасным человеком. Мягкий. Терпеливый. Очень интеллигентный, хотя и близко не такой умный, как она думала поначалу, ослепленная своей влюбленностью. И он всегда был таким занудой. Через некоторое время он попросил ее убрать кивающую собачку с заднего окна ее машины. Но тогда она любила его за это. Ей нравилась его иррациональная неприязнь к повседневным вещам. Эксцентричность, которая делала его особенным. Человеческие качества, из-за которых ей хотелось остаться с ним навсегда.
Ее список ужался всего до двух существенных факторов. Одним из них был несчастный случай, изменивший его – всего чуть-чуть, но так, что именно это сделало его другим человеком, не тем, кого она безумно любила. Ей нужно было проявить больше понимания, как сделал он в самом начале, но она ничего не могла с собой поделать. И оставался еще и второй фактор. Хилари. Самым неуловимым во всей этой печальной истории была сама Хилари. За пять лет она практически открыла себя заново. Она превратилась из двадцатилетней дурочки в самодостаточную – и нетерпеливую – двадцатипятилетнюю женщину. Она стала другой. Это было самым главным.
Лежать на пляже, зарывшись ногами в песок – вот что ей было нужно. В каком-то смысле она повзрослела отдельно от Шона. Она переросла его. Это было больно, но она должна была задать себе этот вопрос. Испытывала ли она вообще какие-нибудь чувства к своему мужу? На этот вопрос пока она не могла дать определенного ответа.
Ее мозг плавился от палящего солнца. Она взяла книгу, но белые страницы слепили ее. Капельки пота ручейками стекали по спине и бедрам на полотенце. Она застегнула верх купальника и пошла к воде, ощущая на своей аккуратной попке взгляды мужиков. Извращенцы! А вдруг ей пятнадцать, откуда им знать!
Она вошла в море и поплыла по золотой солнечной дорожке. От холодной воды ее кожа покрылась мурашками. Она ныряла в волны и глубоко дышала, пока не привыкла к приятной прохладе моря. Она плыла не оглядываясь, наслаждаясь волной возбуждения, накрывающей ее на пути с отмели к чернильной глубине. Она вспомнила мадам Понтелье в конце «Пробуждения», и ее пронзило чувство сестринской общности. В душе запели флейты, убаюкивая ее, скользящую сквозь воды бездонного океана. Она видела, как ветер швырнул чайку, будто воздушного змея, и снова подумала о мадам Понтелье и о самой себе. Ее удел – меланхолия.
