Вечером снова сеанс скайп-связи с Лешкой – к этому теперь придется привыкать. Еще утром мне казалось, что его проблемы отошли на второй план, но к вечеру мне уже очень одиноко. Мне так не хватает Медведя!
Лешка появляется в «эфире» как по часам – ровно в восемь. Он уже закончил работать, съездил в продуктовый магазин, приготовил ужин, поел. Втягивается в холостяцкую жизнь.
– Что ел-то? – спрашиваю.
– Макароны.
– А на обед?
– Готовый суп. Удобно – заехал в перерыв домой, разогрел, и готово.
– Здорово как! – выражаю я притворное восхищение. Готовый суп – не то, что, по-нашему представлению, люди едят в Голливуде. Наверняка ходят в кафе. Но об этом пока не приходится мечтать. Все будет. Потом.
– Ну, а как работа? Легче было сегодня? – осторожно спрашиваю я о главном.
– Да нет, не легче. Все время в напряжении. Белка, так долго будет. Если не выгонят, конечно. Нужно привыкать.
– Не выгонят, – как мантру, повторяю я и снова отпускаю Лешку в компьютерные лабиринты – выуживать из их сетей недостающие знания. «Целую». – «Целую». «Люблю». – «Люблю». Это все. Такая теперь формальность перед тем, как погрузиться в ночь.
Впрочем, полное погружение не получается – мешают думы. «Готовый суп» – это символ. Символ того, что денег нет. Питаться так можно, но недолго. А с зарплатой Лешки – той, о которой он договорился, чтобы попасть в систему – еще долго придется жить на искусственных супах. Да и у меня ситуация не такая уж радостная. Все деньги ушли на поездку и Лешкино жилье. Новый чек со стипендией придет только 1 мая – еще две недели. Прожить, конечно, можно – спасибо кредиткам – но этот больничный долг… И что будет, когда у Лешки закончится проект? Будет ли новый? Понятно, что он будет питаться сомнительного происхождения супом – чтобы не тратить ни одного лишнего цента. Но все же долго так жить нельзя. Что делать?
Ворочаясь, засыпаю на рассвете. Еще одна бессонная ночь. Утром в бассейн. Посещение университетского спортивного комплекса покрывается стипендией, и это для меня истинное благо. Плавая, прихожу в себя. Настраиваюсь на работу. До окончания семестра двадцать дней. Три курсовые, две статьи – нужно брать себя в руки.
Брать себя в руки легче всего в университетской библиотеке. Я обожествляю ее. Прохладные библиотечные залы с тысячами книг – каждая на своем месте – воспринимаю как внутренности огромного божества, спустившегося зачем-то с небес на землю. В этом чреве мне так хорошо, что наружу я бы могла никогда и не выходить. Это – другая потусторонность, которую, так же как и социальное дно, видит мало кто из туристов. Но это прекрасная потусторонность, где я прячусь от повседневщины. Здесь я не помню о плохом супе, скудной стипендии и боязни завтрашнего дня. Здесь нет лживости Энтони, циничности Ларри и высокомерия Паоло. Здесь только положительные стороны умных людей – их мысли, оторванные от бессмысленной матрицы тщеславия. Здесь я провожу большую часть своей университетской жизни – бродя между полками в поиске очередной книги, укладываясь на диванчике и делая карандашные пометки на книжных полях, усевшись в позе лотоса в каком-нибудь углу и набрасывая в компьютер то, что позже обретет форму эссе – для университетских экзаменов и академически журналов.
По вечерам мы созваниваемся с Лешкой, но разговоры наши становятся все короче – их кинопроект приближается к финалу, и начинаются сверхурочные часы. Я не знаю, как Лешка тянет. Я отхожу ко сну – он еще на работе, я просыпаюсь – он уже ушел. Общаемся урывками, по телефону, но я по Лешкиному голосу слышу, что ему не до меня. Мне горько, но не обидно. Задача у нас на одна на двоих – выжить. Но выжить ради чего? Ради паруса и океанского горизонта? Но есть ли смысл нашей долгой разлуки ради этого призрачного «потом»? А что, если оно так никогда и не наступит? Тогда зачем мы так далеко друг от друга? Одинокими вечерами, тоскливо глядя в окно, я спрашиваю об этом свою звездочку все чаще.
2 мая звоню Насте. День рождения. Нужно поздравить. Подруга из прошлого – вместе работали на харьковском ТВ. Красивая и когда-то очень веселая Настя с некрасивой и грустной судьбой. Так часто бывает – красивым достается больше других. У Насти получилось особенно тяжело.
Миндалевидная зелень глаз, роскошные русые волосы, стройное тело – она всегда нравилась мужчинам. Разным мужчинам: богатым и бедным, в возрасте и молодым, большим начальникам и студентам-лоботрясам. Их этой огромной разности Настя выбрала птицу наиярчайшего оперенья – свободного художника неопределенного места жительства и образа жизни. Плененная его артистической магией, Настя сводила с ума свою маму, смотрящую на жизнь через монокль потомственной дворянки. Наталья Всеволодовна не умела понять дочериного безрассудства. Прожив жизнь с известным авиаконструктором и безвременно похоронив его, она растворила себя в мечте о блестящем будущем Анастасии. Мечтала о прекрасном принце с алыми парусами, который сделает красавицу и умницу Настю состоятельной и счастливой.
Смириться с нищебродской любовью дочери Наталья Всеволодовна не хотела и не могла. «Я отравлюсь, если ты его не оставишь», – услышала Настя утром первого января, заехав в отчий дом поздравить маму с Новым годом. «Мам, ну пожалуйста, перестань. Пойми: я однолюбка. У меня это на всю жизнь», – убегая, весело отмахнулась Настя.
Вечером того же дня Натальи Всеволодовны не стало. О том, что мамы нет, Настя узнала только через несколько дней – позвонили соседи, почуявшие беду.
Похоронами Настиной мамы занималась вся новостная редакция – Настя заниматься ничем не могла. Она смотрела в одну точку, была белого цвета и, кажется, не понимала ничего из того, что происходит. Чтобы вывести ее из состояния комы, директор телекомпании отправил Настю к озерам и соснам – в санаторий соседствующего с Харьковом Донбасса. Туда же отправилась и я – присмотреть за телесной оболочкой того, что осталось от Насти.
Выйдя из санатория, она никогда больше не вернулась ни к нам в редакцию, ни к своей сумасбродной любви. Она исчезла из нашей жизни. Растворилась, как будто и не было ее никогда. Встретились мы снова случайно – через несколько лет в женском монастыре Полесья. Монастырь был недавно отреставрирован, и на его воскресную службу я ехала специально из Киева. Настя же, как оказалось, была там своей. Большая часть денег на восстановление обители была пожертвована Настиным мужем – богатым и влиятельным человеком из Полесских краев.
Увидев меня в храме, Настя замерла. И замерло время. Она смотрела не мигая, потом подошла и обняла. Я почувствовала Настину тоску – перенесенную из старой в новую жизнь.
