Тьфу, мрази, вспоминать тошно! Работать с детьми не стремятся, лишь бы таблетками накачать до состояния овоща, да в дурку сдать, чтобы проблем не доставляли. А из дурки в восемнадцать не факт, что выйдешь. Там некоторые и навсегда задерживаются. «Навсегда» — это лет до тридцати, пока организм от таблеток не выгорит.
— Давай договоримся. Что предложишь?
— Маринку в покое оставь — деньги найдем! Честно, все отдадим!
— И где же вы найдете деньги? — спрашиваю, успокоившись и прогнав воспоминания. — Кажется, я ясно дал понять, что и в городе, и в области с вами дел больше никто вести не будет! Я потом ваши долги отдавать не собираюсь!
— Никто тебя… вас не просил отдавать тот наш долг! — ого, Эдик, кажется, разозлился. Аж голос повысил. — Мы не тебе должны были, сами бы разобрались!
— Ну а у меня договор заключен: если кто-то кидает моих ребят — впрягаюсь я. Какие-то претензии?
— Я… просто оставь мою дочь в покое! Не морочь ей голову, Марина ведь совсем ребенок еще, и жизнь ее не была такой уж легкой!
— Конечно, — хмыкнул я.
Интересно, через что такое прошла двадцатилетняя девчонка? Уж моя жизнь с ее не сравнится — жила себе при любящей бабушке, родители живы!
— Что тебе надо от нее?
— Пусть отработает долг! Не бойся, в бордель я ее не сдам.
Эдик сверкнул глазами, и потупился. Точно, слабак, аж противно!
— Тебе девок мало? Все ведь шлюхи на тебя работают — любую бери. Давай договоримся — мы с Марианной можем на тебя работать, только не заставляй дочку делать ничего такого…
Вот оно! Пора!
Я окинул Эдика сомневающимся взглядом, и сплюнул.
— Ладно. Но Марина в любом случае поедет со мной на пару дней в столицу — договорились уже, — произнес я, словно одолжение делая, а внутри торжествуя. Не думал, что решится, думал — струсит, и заставит дочь отдуваться, и придется дожимать. — Принуждать ни к чему не стану. Ни о каких услугах я ее просить не буду, но и вы не говорите ей о нашем договоре!
— Не скажу! — Эдик, кажется, и сам не ожидал от себя, что вступится за дочь. Даже так — когда уже поздно. Только он об этом еще не знает. — Мы ведь договорились: мы с Марианной работаем на тебя, и ты не втягиваешь Марину в свои дела!
— Да, так уж и быть. Позже обозначим условия. И девчонке ни слова!
Я вернулся в дом, слыша за спиной неуверенные шаги Эдика. Ну и папаша у Светлячка… может, она от соседа? Хотя, нет — внешне похожа. Даже немного обидно за девчонку.
Я приблизился к Марине, которая снова была чем-то недовольна. Вот ведь настроение скачет, почти как у беременной: то мягкая и пушистая, то вытворяем не пойми что. Была бы парнем — били бы каждый день.
Лицо Марины приняло удивленное выражение, и она рассмеялась, глядя мне за спину.
— Ой, бабуля, ну ты прям барыня-сударыня! В ножки то вам, сиятельная госпожа, падать?
Ну что за заноза! Даже бабушке в праздник язвит! Остался бы у меня кто в живых — пылинки бы сдувал! Я обернулся назад, и увидел Александру Филипповну, и еле сдержал смех.
Марина
— Раз я барыня-сударыня, то и ты не холопка! А в ножки успеешь мне поклониться, когда так меня доведешь, что палкой по хребтине отхожу! — заявила бабуля. — Ну! Где мои подарки? Поздравляйте меня!
Бабуля выглядела — ну чисто барыня! Вся в шитье и кружеве, на шее нитки бус: жемчужные, янтарные, пальцы унизаны кольцами, руки — браслетами…
На улицу в таком шике-блеске лучше не выходить — либо цыгане украдут, либо вороны нападут!
— Ну! Чего застыли?!
— Бабуль, мы все в отпаде! Сражены твоей несравненной красотой наповал! — рассмеялась я, и подскочив к бабушке, крепко обняла ее, и расцеловала в обе щеки. — С праздником! Еще сто лет жизни тебе…
— Тьфу дурная, — рассмеялась бабуля. — Упаси Господь от такого подарочка!
— Ладно, еще девяносто лет тебе жизни! Здоровья! И любви! — я понизила голос, и громко, чтобы всем было слышно, зашептала. — Вон, Владлен Валентинович как к тебе неровно дышит — обрати уже на него внимание, кокетка!
— Дурында! Нужен мне этот коммунист! — возмутилась бабуля, но глаза ее весело сверкнули. — А дышит этот старый пень неровно, потому как разваливается уже! Себе то вон — молоденького отхватила, а мне египетскую мумию сватаешь?
— Понятно теперь, в кого она пошла, — услышала я тихий голос Андрея.
Мы поздравили бабушку, вручив ей подарки. Бабуля не успокоилась, и не пустила нас к столу, пока не открыла каждую упаковку с подарком, и не поблагодарила каждого.
— Мать, а что с Артемом? — поинтересовался отец, когда мы сели за стол. — Почему у него перелом?
— Он — такая же бестолковщина, как и ты. Что ноги из задницы, что руки…
— Ну ба! — воскликнул Артем, но не обиделся. Привык уже к языкастой бабуле. Меня она похлеще называла, зато теперь и я в карман за словом не полезу.
— Кто-нибудь тост за меня поднимет?
Я вскочила, опередив отца, и подняла бокал с соком, приняв серьезное, торжественное выражение лица.
— Высоко-высоко в горах жила была одна маленькая птичка, — выдала я с армянским акцентом, и все грохнули со смеху. Продолжила я уже нормально, без паясничанья, и от всей души пожелала бабушке подольше оставаться с нами, и пообещала любить и беречь ее.
Тосты поднимали все, даже вечно стесняющийся всех Артем коротко пожелал бабуле счастья, и позволил себя поцеловать, чего он жутко не любил.
— Ну-ка, Эдик, — обратилась бабушка к отцу. — Пригласи мать на танец! В последний раз будем танцевать!
— Мать, да ты всех нас переживешь…
— Мне лучше знать! Давай, вставай, а то всего пол века, а ведешь себя, как тот же Владлен Валентинович — ровесник Ильича!
Мы рассмеялись, и папа послушно подал бабуле руку, приглашая на танец. Бабуля здорово заморочилась с праздником: попросила Артема скачать ее любимые песни Магомаева, Кристалинской, Высоцкого, и сейчас вальсировала с отцом под один из романсов. Следующим на очереди кавалером стал Артем, и бабушку не смутило ни его подростковое недовольство, ни перелом. А Андрею и напоминать не пришлось — сам подошел к бабуле, и пригласил на танец.
Мне было радостно наблюдать свою семью вместе: родители расспрашивали Артема о его интересах, обещали летом отвезти на море, мы все весело переговаривались и улыбались, наблюдая за помолодевшей бабушкой. И мне правда было весело, но… почему-то такое чувство, что сейчас светит яркое солнце, но через секунду небо затянет тучами, и грянет гром.
Меня тревожило неясное предчувствие. Предчувствие скорой, неотвратимой беды.
— Итак, товарищи родственники, спасибо, что вели себя по-человечески! — бабушка постучала по пустому бокалу, и отец наполнил его вином. — А теперь у меня к вам разговор. Ко всем вам. И ты, Артем, сиди, не такой уж ты и ребенок!
— Ой, мать, не томи!
— Не мать, а мама, — поправила бабушка отца. — Умру я скоро. Этот День Рождения — последний для меня, в следующий раз вы за меня только на похоронах и на поминках стопки поднимать будете…
— Бабушка! — ахнула я. — Ну что ты такое говоришь? Сейчас не время для таких бесед… или ты чем-то заболела?
— Старая я, и это — болезнь. Эх, Маришка, я не для того этот разговор завела, чтобы по-стариковски вас усовестить и на жалость надавить. Я просто знаю, что умру очень скоро. Чувствую. Спать почти перестала, и каждый раз, когда просыпаюсь — словно с того света вырываюсь. Вряд ли я смогу вам это объяснить, да и не особо важно это, и можете мне не верить. Я вот к чему: прекратите все это и будьте уже семьей! Ты, сынок, и ты, Марианна, можете чем угодно заниматься, но детей у вас лишь двое, и посмотрите, что вышло: Марина с вами почти не общается, сын — тоже, живут дети не с вами, да и вы редко о них вспоминаете. Под старость то вас припрет, и захочется сыновьей и дочерней заботы — а дети вам фигу покажут!
