нужно… сама знаешь что.
— Я больше не буду врать, — Вера серьезна, даже излишне, но меня это радует.
Обещанию я верю. Вере верю, надо же, до чего докатился, но эта неделя, вместе проведенная, будто пелену безумия с нас обоих сняла. Вера стала спокойной, и безумную напоминает лишь в те моменты, когда из ванной выходит, где, я знаю, она плачет. Тихо плачет, чтобы я не видел.
Дочь вспоминает, боится. И потом снова и снова вытрясает из меня клятвы, что скоро я верну ей Полину, и я обещаю, чтобы не плакала больше. Скоро слез станет меньше, время лечит. А при наличии денег оно лечит еще эффективнее, и я найду способ заменить воспоминания о дочери, вытеснить их. Пока же придется терпеть — и мне, и ей.
— Сдохнуть за тебя готов, — сжал Веру крепче, а она смеется, серьезность растеряв.
— Гарай, ты чертовски романтичен. Нет бы просто сказать о любви, но тебе бы все сдохнуть самому, или меня убить. Не надоело?
— Вот такой я г*ндон, Вера. Смирись.
— Не ругайся, — фыркнула, из моих объятий выскользнула, и нож в спину воткнула, ведьма чертова: — Я хочу маму навестить. Могилу ее. Не сейчас, но как только Поля ко мне вернется — тогда…
— Нет, — отрезал, и в ванную пошел.
Вера, разумеется, следом побежала. Конечно, нужно же вынести мой мозг, куда без этого?
— Как это «нет»? Влад, черт, я понимаю все, и ненависть твою понимаю, но я должна навестить ее. И, кроме того, — она замялась, стоит, уперевшись спиной в душевую кабину, и сверлит меня взглядом, который я в зеркале вижу, — год прошел, и я как представлю, что на могиле ее сорняки растут… не дело это, нельзя так.
— Скоро зима, снег выпадет, и сорняки подохнут. Также, как и она, — сказал, но Вера снова рот приоткрыла, спорщица хренова. — Разговор окончен.
Если Вера думала, что правда эта гребаная, или ее робкие фразы, что мать не виновата мою ненависть потушат — она чертовски неправа была. Катастрофически, я бы сказал. И не за сестру я злюсь, может, мать и не хотела Нику убивать, а просто крыша съехала. Не за то, что отравой пичкала.
Я за Веру я ее ненавижу. И за гены свои безумные. Я ведь на полном серьезе решил, что шестилетняя девчонка — настолько продуманная тварь, что спланировала убийство. ШЕСТИЛЕТНЯЯ Вера, мать ее! И верил в это годами, так что это, если не безумие наше фамильное?! Разум пытался пробиться сквозь эти бредовые мысли, но сумасшествие всегда сильнее разума, и я чуть было не двинулся окончательно. Веря, что ребенок мог быть расчетливой убийцей.
Нет уж, Вера на могилу к ней не пойдет. Она только на человека начала быть похожа, а яд Надежды Гарай и сквозь два метра земли может просочиться, снова отравив мою Веру
— Какой же ты мудак, — прошипела она, и вышла из ванной, меня одного оставив.
Пусть остынет, и пусть уже, Боже или дьявол, хрен знает, к кому из вас обращаться, но пусть уже Верино самоуважение вернется, и она перестанет чтить память женщины, которая всем нам жизнь испоганила!
Но паскудная вина не дает мне спокойно дышать, и я поплелся в спальню. К ней, к Вере.
Разумеется, глаза у нее на мокром месте. Сжимает в руке какую-то уродливую, дешевую погремушку, и опять на совесть мою давит. Черт бы побрал и совесть мою, непонятно откуда взявшуюся, и погремушку эту, и Веру за компанию.
— Хватит, не плачь. Ну сколько можно? — встал перед ней на колени, и силой вытащил из ее руки эту китайскую дрянь. — Вера, у меня идея: давай в Париж? Ты и я, что скажешь?
— Какой Париж? — голос у нее хриплый, на меня уставилась, как на привидение.
— Эйфелева башня, Монмартр, Лувр. По Галерее Лафайет пройдемся, купишь все, что захочешь, — соблазняю ее, отвлекаю, но не действует. — Или в Барселону. В Вену, в Нью-Йорк? Малышка, загранник тебе быстро сделают, как и визу, подвязки у меня есть нужные, ты только скажи. Давай съездим, ты ведь не видела ничего, кроме деревни нашей и Питера.
Смотрю на нее, и так отчаянно хочется, чтобы согласилась! Рано или поздно ей легче станет, но лучше рано, чем поздно — еще одна чудесно-логическая мысль от Влада Гарая. Рассмеялся бы, если бы мог, но не до того сейчас. Вере хреново, и мне хреново, и душу грызут ее слезы — плачет о ребенке, с которым два месяца всего прожила.
Какая из нее мать? Девчонка совсем. В таком возрасте те, кто рожает детей своих на бабушек скидывают, и не думают о них, а Вера все никак забыть не может. Ну же, любимая, согласись на Париж, сделай мне подарок!
— Полину успокаивает только эта погремушка, — так она ответила мне, и кивнула на отброшенное мной оранжевое уродство. — Она спокойная, не крикливая, но иногда находит. Плачет без остановки, с ума сводит, и вот эта шумная, совершенно жуткая погремушка ее почему-то успокаивает. Моя палочка-выручалочка, — Вера глаза на меня подняла отчаянные. — Никто не догадается именно такой погремушкой потрясти, чтобы Поля успокоилась. Влад, я с ума схожу, когда представляю, что она лежит там, плачет, и всем плевать. Когда уже ты вернешь ее? Мне нужно чтобы ты скорее это сделал, жизненно-важно, понимаешь?
Значит, Парижем не соблазнить. И нужно придумать что-то иное, но не обещать же Вере сделать нового ребенка взамен старому. Да и не хочу я детей, не с моими жуткими генами размножаться стоит. Лучше остаться веткой без плодов, чем стать отцом ребенка Розмари.
Но против усыновления я ничего не имею, и хотел бы предложить это Вере, но не сейчас. А потом, как забудет она о своей Полине.
Рано или поздно да, забудет. Никуда не денется.
Квартира большая, но я услышала, как открылась входная дверь. Зачем-то опустила крышку рояля, за которым сидела, и пошла в коридор. Я знала, что увижу, будто через стену увидела эту картину.
Столько плакала, столько просила, молила Влада, и наконец-то…
— Мы дома, Вера, — он прижал к себе спящую Польку. Так бережно, так любовно, и я безумно счастлива, что наконец-то те, кто в центре моего мироздания рядом со мной находятся. — Тише, тшшшш, не реви, глупая, ребенка разбудишь. Иди к ней.
И я пошла. Как сквозь туман, щупальца которого ластились к моим ногам. Но я шла, и шла, и шла. А коридор и не думал кончаться почему-то, и
